pitbul-zaprygnul-vverh-pochti-na-45-metra-po-vertikalnoj-stene Посмотрите видео как питбуль допрыгнул до предмета на высоте 14 футов (4, 27 метра)! Если бы проводилась собачья Олимпиада, то этот питбуль...
morskaja-svinka-pigi-zhelaet-vsem-schastlivogo-dnja-svjatogo-patrika С днем Святого Патрика ВСЕХ! И ирландцев и не только ирландцев!
ryba-igla Родиной уникальной пресноводной рыбы-иглы является Индия, Цейлон, Бирма, Тайланд, Малайский полуостров. Достигают 38 см в длину. Принадлежит к...
botsija-kloun Считается, что рыбка боция-клоун (Botia macracantha) появилась в середине XIX века. О данном виде впервые упомянул Питер Бликер (голландский...
gjurza Гюрза (Vipera lebetina) – крупная змея, которая имеет притупленную морду и резко выступающие височные углы головы. Сверху голова змеи...

Еда по правилам

Еда по правилам

Форма яйца сколии не представляет ничего особенного. Оно белое, цилиндрическое, прямое, длиной около 4, шириной в 1 миллиметр. Передним концом оно прикреплено к средней линии брюшка жертвы, снизу, вдали от ножек, около начала темного пятна, которым просвечивает через кожу содержимое кишки. Я присутствую при вылуплении. На молоденькой личинке еще держится сзади тоненькая кожица яйца, из которого она только что освободилась, она укрепляется в той именно точке, где яичко прилегало головным концом.

Поразительное зрелище представляет это слабое, только что вылупившееся создание, когда оно прежде всего старается продырявить толстое брюхо своей огромной добычи, растянувшейся на спине. Зубчики только что появившихся челюстей ее употребляют на эту трудную работу целый день. На другой день кожа подалась, и я нахожу новорожденного, с головой погруженного в маленькую круглую, сочащуюся рану. По величине он не отличается от яичка, размеры которого я только что указал. А личинка бронзовки, которую кушает новорожденный, имеет 30 миллиметров длины и 9 мм ширины; отсюда следует, что ее объем в 600—700 раз больше объема только что вылупившегося питомца. Вот добыча, которая воистину была бы опасна для кушающего, если бы могла двигать спиной и челюстями. Но опасность эта была предотвращена жалом матери, и тщедушное детище ее принимается сосать чудовище с таким спокойствием, как если бы это была грудь кормилицы.

С каждым днем голова сколии все глубже погружается в брюхо бронзовки. Чтобы протиснуться через узкую рану, сделанную первоначально в коже последней, передняя часть тела личинки сколии вытягивается и суживается, принимая таким образом довольно странную форму. Задняя ее часть, постоянно находящаяся вне брюха жертвы, имеет обыкновенную форму и величину личинок перепончатокрылых; передняя же часть, которая, раз войдя в кожу жертвы, не выходит оттуда до того момента, когда надо ткать кокон, сразу утончается, как шея змеи (рис. 111). В разных степенях эта форма встречается у личинок и других роющих ос, питание которых крупной дичью очень продолжительно. К числу таковых принадлежат лангедокский сфекс и щетинистая аммофила. Но у личинок, питающихся мелкой многочисленной дичью, такого резкого сужения, разделяющего тело личинки на две совершенно различные части, никогда не бывает. Тогда личинка сохраняет обыкновенную форму, так как она вынуждена через короткие промежутки времени переходить от одной штуки дичи к следующей.

С первого удара челюстей и до тех пор, пока дичь будет совершенно съедена, личинка сколии не вынимает головы из внутренностей пожираемого животного. Я подозреваю, в чем состоит причина этого постоянства; я даже думаю, что здесь требуется особое специальное, искусство есть. Личинка бронзовки есть единственный ее кусок, который должен сохранить требуемую свежесть до конца. А потому, молодая сколия должна начинать есть ее осторожно, всегда в одной точке, в той, которую выбрала мать на поверхности брюшка, потому что входная ранка всегда прогрызается в самой точке прикрепления яичка. По мере того, как шейка питомца удлиняется й погружается дальше, внутренности жертвы поедаются методически, с известной последовательностью: сначала менее важные, потом те, уничтожение которых оставляет еще остаток жизни, и наконец, те, потеря которых неминуемо влечет за собой смерть и быстрое гниение провизии.

После первых укусов в ране жертвы выступает кровь, легко перевариваемая жидкость, в которой новорожденный находит как бы род кормления молоком. Только соском этому маленькому хищнику служит зияющая рана бронзовки. Затем поедается жировое вещество, обволакивающее внутренние органы. Эту потерю бронзовка также может выдержать и не погибнуть тотчас же. Потом приходит очередь мускульного слоя, выстилающего кожу; затем наступает очередь существенных органов: нервных центров и трахейной (т.е. дыхательной) сети — тогда жизнь совершенно угасает и личинка бронзовки обращается в пустой мешок, совершенно целый, кроме входной дырочки среди брюшка. Отныне кожица может гнить, сколия своей методической едой сумела до конца сохранить себе припасы свежими; и вот теперь личинка толстая, сияющая здоровьем, вытаскивает свою длинную шею из пустого мешка и приготавливается ткать кокон, в котором окончит свои превращения.

 

Взрослая личинка сколии желтолобой.

Рис. 111. Взрослая личинка сколии желтолобой. Ест. велич.

 

Очень возможно, что я ошибаюсь относительно точной последовательности в поедании органов, потому что не легко узнать, что происходит внутри поедаемого животного. Но главная черта этого мудрого поедания, состоящая в постепенном переходе от менее необходимого к более необходимому, очевидна. Если прямое наблюдение подтверждает это только отчасти, то исследование поедаемого животного подтвердит это самым полным образом. Вначале личинка бронзовки толстая и здоровая, но по мере того, как она тает под влиянием сколии, она увядает и сморщивается, а потом обращается, наконец, в пустой мешочек, стенки которого спадаются. И однако, в течение всего этого времени мясо жертвы свеже, как мясо нетронутой личинки. Следовательно, жизнь сохраняется здесь до последних глотков сколии. Не говорит ли один этот факт, что главные очаги жизни съедаются последними? Не доказывает ли он, что поедание постепенно переходит от менее существенного к необходимому?

Но посмотрим, что сделается с личинкой бронзовки, если организм ее поразит с самого начала в жизненные центры? Опыт легок, и я произвожу его. Швейная игла, раскаленная и сплющенная, а потом опять заостренная, дает мне деликатнейший скальпель. Этим инструментом я проделываю крошечную ранку и вытаскиваю через нее нервную массу, замечательное строение которой мы сейчас будем изучать. Все кончено: рана, по виду, не серьезная, превратила живое существо в труп, настоящий труп. Я помещаю мою оперированную в те же условия, как и личинок, которыми питаются сколии. К следующему же дню, не меняя формы, оперированная вся делается бурой, потом она совершенно разлагается и издает зловоние. На том же слое земли, в той же стеклянной банке, личинки бронзовок, на три четверти съеденные сколиями, имеют, наоборот, совершенно свежий вид.

Нет сомнения, что такая поразительная противоположность результатов происходит от относительной важности пораженных органов. Я разрушаю нервные центры и бесповоротно убиваю животное, которое завтра же обратится в гниль; личинка сколии начинает с жировых запасов, потом переходит к крови и мускулам и не убивает своей добычи до самого конца. Но ясно, что если бы сколия начинала с того, с чего начал я, то после первых же укушений перед ней был бы настоящий труп, гниение которого было бы для нее гибельно. Правда, самка сколии, чтобы сделать добычу неподвижной, впустила в ее нервный центр яд посредством своего жала, но ее операция не имеет ничего схожего с моею. Она действовала как деликатный физиолог, вызывающий оцепенение, я же действовал как мясник. Под ее жалом нервный центр остается неповрежденным и, будучи приведен в оцепенение ядом, он не может больше вызывать мускульных сокращений; но кто нам скажет, что в своем оцепенении нервные

центры перестают быть полезными для поддержания скрытой жизни? Пламя потухло, но светильня сохраняет раскаленную точку. Я, грубый мучитель, делаю больше, чем тушу лампу: я выбрасываю светильню, и все кончено. То же сделала бы и личинка сколии, если бы она кусала, без всякой осторожности, в нервные центры.

Все подтверждает это: сколия и другие хищники, провизия которых состоит из больших жертв, одарены особенным умением есть, при котором в пожираемой добыче, до последних глотков хищника, сохраняются следы жизни. Если добыча маленькая, то это умение бесполезно; посмотрите, например, на личинку бембекса среди кучи мух. Схватив добычу, он начинает есть ее то со спины, то с брюшка, то с головы, то с туловища — безразлично. Личинка кусает ее в случайной точке, которую покидает для того, чтобы приняться за другую, потом перейти к третьей, четвертой, по капризу. Она как будто пробует и выбирает наилучшие куски. Искусанная таким образом в различных местах, муха, покрытая ранами, скоро превращается в бесформенную массу, которая так же скоро подверглась бы гниению, если бы не была съедена в один сеанс. Допустим у сколии такую же бестолковую жадность, и она погибла бы возле своей огромной дичи, которая должна сохраняться свежей в течение двух недель, а обратилась бы в зловонную гниль с самого начала.

По-видимому, это искусство осторожного поедания не легко приобретается; по крайней мере, лишь только личинка собьется с пути, и она уже не знает, как применить свои высокие таланты едока. Можно спросить себя, безразлично ли, с какой точки надо начинать еду и требуется ли при этом такое же специальное уменье, как при поедании внутренностей. Опыт покажет нам это. Я стараюсь вывести почти полувзрослую личинку сколии из того положения, какое она занимает на брюхе бронзовки. Длинную шею ее, погруженную в брюхо жертвы, трудно вытащить ввиду необходимости как можно меньше беспокоить животное, но я достигаю этого при помощи некоторого терпения и повторенных потираний ее концом пинцета. После этого личинка бронзовки перевернута спиной вверх и положена в маленьком углублении, которое оставил след пальца на поверхности земли. Теперь на спину жертвы я кладу личинку сколии, и тогда мой питомец находится в тех же условиях, в каких был раньше, с той лишь разницей, что под его челюстями находится спинная, а не брюшная сторона добычи.

Всю вторую половину дня я наблюдаю за ним. Он двигается, прикладывает свою маленькую головку к телу жертвы то здесь, то там, но нигде не останавливается. День оканчивается, а он еще ничего не предпринял. Беспокойные движения — вот и все. Голод, говорил я себе, заставит его решиться укусить. Я ошибался. На другой день я

нахожу его еще более беспокойным, чем накануне, и все ощупывающим, но не решающимся нигде укусить. Я жду еще полдня без всякого результата. А между тем двадцать четыре часа воздержания должны были пробудить хороший аппетит, в особенности у него, который, будучи не тронут, не переставал бы есть.

Внезапный голод не может заставить его укусить в необычной точке. Доказывает ли это бессилие челюстей? Конечно, нет: кожа личинок бронзовки не толще на спине, чем на брюшке, и потом, если только что вышедшая из яйца личинка сколии способна прокусить кожу, то тем более способна это сделать полувзрослая личинка. Значит, это не бессилие — это упорный отказ кусать в том месте, которое должно остаться целым. Кто знает? Может быть, с этой стороны было бы поранено сердце жертвы, необходимый для жизни орган*.

Как бы то ни было, но мои попытки заставить сколию начать пожирание своей жертвы со спинной стороны кончились неудачей. Значит ли это, что хищник сколько-нибудь отдает себе отчет в той опасности, которой он подвергся бы, если бы вызвал гниение добычи неловким разрывом кожи на ее спине? Было бы безрассудно хоть на минуту останавливаться на подобной мысли. Его отказ продиктован ему предусмотренным порядком, которому он фатально повинуется. Затем я беру новый запас личинок — роскошь, которую мне позволяет изобилие насекомых, и переменяю положение одной сколии, вытаскивая ее голову из внутренностей бронзовки; потом предоставляю ее самой себе на брюшке жертвы. Она беспокойно щупает, колеблется, ищет и никуда не впускает своих челюстей, хотя теперь она исследует брюшную поверхность бронзовки. Она не больше колебалась, чем та, которая находилась на спине жертвы; теперь она ведет себя точно так же. Кто знает? Повторю я: может быть, с этой стороны она поранила бы нервные узлы, имеющие не меньшее значение для жизни, чем сердце**. Питомец не должен кусать наудачу; его будущее погибло, если он укусит не туда, куда следует, через короткое время его припасы обратятся в гниль. Итак, еще раз решительный отказ прокусить кожу жертвы в иной точке, чем та, на которую было прикреплено яйцо. Мать выбирает эту точку, как самую, без сомнения, благоприятную для будущего благосостояния ее личинки, но я не могу понять мотивов этого выбора. Непреодолимый отказ личинки прокусить кожу жертвы в каком-либо ином месте показывает нам, как строги правила, внушенные инстинктом.

 

* Сердце, или спинной сосуд, лежит в насекомых вдоль спинной стороны тела.

** Нервная цепочка расположена у насекомых на брюшной стороне их тела.- Примеч.

ред.

 

В своих ощупываниях личинка сколии, лежащая на брюшке жертвы, рано или поздно находит зияющую рану, от которой я ее удалил. Если она слишком медлит и раздражает мое терпение, то я могу концом щипчиков направить туда ее головку. Тогда питомец узнает проделанное им отверстие, вводит туда шею и мало-помалу погружается во внутренности жертвы так, что первоначальный ход вещей, по-видимому, совершенно восстанавливается. А между тем отныне успех воспитания очень неверен. Возможно, что личинка разовьется благополучно и сделает себе кокон; но возможно также — и это не редкий случай, — что личинка бронзовки быстро потемнеет и начнет гнить. Тогда можно видеть, что и сколия темнеет, вздувается от испорченных веществ и потом перестает двигаться, не попытавшись даже вытащить голову из раны. Она умирает на месте, отравленная гнилой дичью.

Какое значение надо придать этой внезапной порче припасов, за которой следует смерть сколии, когда все, по-видимому, пришло в нормальное состояние? Я вижу только одно объяснение этому. Обеспокоенная в своих действиях, сбитая с пути моим вмешательством, личинка, вновь положенная на рану, из которой я ее извлек, не сумела найти внутри жертвы тот путь, которым она первоначально туда проникла; она стала грызть наудачу, и вот несколько несвоевременных укушений положили конец остаткам жизни ее добычи и стоили жизни ей самой. Она погибла, отравленная своей роскошной дичью, которая сделала бы ее такой полной, если бы была съедена по всем правилам.

Я хотел еще другим способом увидеть смертельные результаты нарушения правил поедания. На этот раз сама жертва спутает действия питомца. Личинка бронзовки, заготовленная матерью для молодой сколии, глубоко парализована. Неподвижность ее полная и так поразительна, что составляет одну из выдающихся черт этой истории. Но не будем забегать вперед. В данный момент речь идет о том, чтобы вместо этой, парализованной, личинки подложить другую, похожую, но полную жизни и движения, не парализованную. Для того, чтобы помешать ей свернуться вдвое и раздавить питомца, или столкнуть его ножками и челюстями, я ограничиваюсь тем, что, не поранив ее, насильственно делаю ее неподвижной. С помощью очень тонкой металлической нити я прикрепляю непарализованную личинку бронзовки, брюшком вверх, к пробковой пластинке. Потом, чтобы предложить питомцу готовый ход, зная, что он откажется проделывать его сам, я проделываю легенькую щель в коже, в той точке, где сколия откладывает свое яйцо. Тогда питомец положен на бронзовку, головой на ранку, и все это положено на слой земли в стеклянной банке. Личинка бронзовки, род Прометея, прикованного к скале, не может ни двигаться, ни хватать ножками или челюстями и предоставляет свое беззащитное брюшко маленькому коршуну, который должен грызть ее внутренности. Б лишних колебаний молодая сколия принимается грызть рану, сделанную моим скальпелем; она погружает шею в брюшко своей добычи и в течение двух дней, по-видимому, все идет как следует. Потом личинка бронзовки начинает гнить, а сколия умирает, отравленная ядом разложившейся дичи. Она темнеет и умирает на месте, наполовину погрузившись в смердящий труп.

Смертельный исход моего опыта легко объясняется. Личинка бронзовки была вполне жива. Металлическими путами я уничтожил возможность ее наружных движений, но не в моей власти было уничтожить внутренние движения, содрагания мускулов и внутренностей, раздраженных вынужденной неподвижностью и укушениями сколии. Жертва обладает полной чувствительностью и проявляет сокращения на сколько может, испытываемые ею страдания. Сбиваемый с пути этими содроганиями, питомец кусает наудачу и убивает едва надъеденное животное. С добычей, парализованной жалом по известным правилам, условия были бы совершенно иные. Не было бы не только наружных, но и внутренних движений при укушениях, так как жертва нечувствительна. Тогда питомец, которого ничто не беспокоит, может с полной точностью следовать своим мудрым правилам пожирания.

Эти удивительные результаты слишком интересовали меня и не могли не внушить мне новых комбинаций при моих исследованиях. Из прежних опытов я знал, что личинки роющих ос довольно безразлично относятся к качеству дичи, хотя мать и заготовляет им всегда одну и ту же дичь. Воспользуемся этими данными и посмотрим, что будет, если дать сколии не ее пищу.

Я выбираю для этого двух личинок носорога, развившихся, приблизительно, до трети их нормальной величины, для того чтобы величина их не была непропорциональна величине личинки сколии и почти равнялась б,ы личинке бронзовки. Одна из них парализована аммиаком в нервный центр. Брюшко ее слегка проколото и на ранку положена сколия. Блюдо нравится моему воспитаннику и было бы странно, если бы было иначе, потому что другая, желтолобая, сколия питается носорогами. Вскоре он наполовину погружается в сочное брюхо. На этот раз все идет хорошо. Удастся ли мне выкормить личинку? Никоим образом. На третий день личинка носорога разлагается, а личинка сколии погибает. Кого обвинить в неудаче? Меня или питомца? Меня, может быть, неловко сделавшего укол для впускания аммиака, или питомца, который, гак как эта дичь незнакома ему, не сумел грызть как следует?

Будучи неуверен, я снова начинаю опыт. На этот раз я не буду вмешиваться и моя неловкость не будет помехой удаче. Теперь личинка носорога, совершенно здоровая, прикреплена путами к пробковой пластинке так же, как я делал это с бронзовкой. Я делаю, как и всегда, маленькое отверстие в коже брюшка. Тот же отрицательный результат. В короткое время носорог превращается в зловонную массу, на которой лежит отравленный питомец. Неудачу можно было предвидеть: и незнакомство питомца с этой пищей, и внутренние сокращения ее, как не парализованной, все это должно было помешать ему грызть как следует.

Начнем снова, на этот раз с дичью, парализованной не мной, неловким оператором, но практиком, высокая компетентность которого стоит вне всяких споров. Судьба благоприятствует мне: накануне я открыл в темном убежище, у подножия песчаного обрыва, три ячейки лангедокского сфекса, каждая со своей эфиппигерой и только что снесенным яйцом. Вот та дичь, какая мне нужна — подходящая по величине и парализованная по всем правилам искусства мастером из мастеров.

Как обыкновенно, я помещаю моих трех эфиппигер в сосуд, дно которого покрыто слоем земли, снимаю яичко сфекса и на каждую жертву, проколов ей слегка кожу на брюшке, кладу молодую личинку сколии. Мои воспитанники без всякого знака отвращения в течение трех-четырех дней кормятся этой дичью, которая так непривычна для них. По движениям их пищеварительного канала я вижу, что питание совершается правильно; все идет так же, как это бывает, когда пищей служит личинка бронзовки. Такое резкое изменение пищи нисколько не уменьшает аппетита. Но благополучие не продолжительно. К четвертому дню, немного раньше у одной, немного позже у другой — все три эфиппигеры гниют, а сколии умирают. Этот результат довольно красноречив. Если бы я позволил яичку сфекса вылупиться, то вышедшая из него личинка кормилась бы эфиппигерой и в сотый раз я был бы свидетелем непонятного зрелища — животное, которое, будучи поедаемо в течение почти двух недель, кусочек за кусочком, истощается, худеет, сморщивается, ссыхается и все-таки до конца сохраняет свежесть, какая бывает только у живого существа. Но личинка сфекса заменена личинкой сколии, которая почти равна первой; блюдо остается то же, но питомец иной, и вот, вместо свежего мяса,— гниль, отравляющая питомца.

Для того чтобы объяснить сохранение припасов в свежем виде до самого конца, невозможно ссылаться на антисептические свойства, которыми будто бы обладает яд, впущенный жалом перепончатокрылого во время парализации. Три эфиппигеры были оперированы сфексом. Если они могут сохраняться в свежем виде под челюстями личинок сфекса, то почему они быстро начали гнить под челюстями личинок сколии? Всякая идея об антисептической жидкости должна быть устранена: предохранительная жидкость, которая действовала бы в первом случае, не могла бы не действовать и во втором. Дело в том, что обе личинки обладают специальным искусством есть, которое определяется природой дичи. Сфекс, кормящийся эфиппигерой, своей наследственной дичью, вполне посвящен в искусство поедать ее и умеет сохранять в жертве до конца искру жизни, которая поддерживает мясо в свежем виде; но если бы ему нужно было кормиться личинкой бронзовки, иная организация которой сбила бы с толку его таланты едока, то перед ним скоро была бы лишь куча гнили. Сколия, в свою очередь, умеет поедать личинку бронзовки, свою неизменную пищу, но ей незнакомо искусство есть эфиппигеру, хотя вкус ее и нравится. Весь секрет в этом. Еще одно слово, которым я воспользуюсь в следующей главе. Я замечаю, что сколии, которых я кормлю эфиппигерами, парализованными сфексом, несмотря на перемену режима, находятся в прекрасном состоянии, пока припасы сохраняют свежесть. Они начинают чахнуть, когда дичь портится, и погибают, когда дичь сгнивает. Значит, ближайшая причина их смерти не необычность пищи, а отравление каким-нибудь из тех ужасных ядов, которые производит животное гниение и которые химия называет птомаинами. А потому, несмотря на фатальную развязку моих трех опытов, я остаюсь при убеждении, что странное вскармливание имело бы полный успех, если бы эфиппигеры не сгнили, т.е. если бы сколии умели их есть правильно.

Что за тонкие и опасные правила, которым следуют эти плотоядные личинки! Может ли наша физиология, которой мы справедливо гордимся, указать безошибочно, в какой последовательности должна быть съедена дичь для того, чтобы сохраниться в свежем виде до конца? Как могла эта жалкая личинка сама научиться тому, что неизвестно нашей науке? Ею руководит врожденный инстинкт, инстинкт, который ничему не учится и ничего не забывает, способность, на которую время не оказывает никакого действия.

Еще интересные статьи по теме:
Шерстобиты
Шерстобиты К свидетельству о мегашилах, подтверждающих, что насекомому предоставлена некотора
Выбор пищи
Выбор пищи Виды сфексов довольно многочисленны, но большая часть их несвойственна нашим стран
Перемещение гнезд
Перемещение гнезд По своему положению на камне, который можно перемещать как угодно, гнездо с
Количество пищи
Количество пищи В нравах перепончатокрылых охотников поражает один очень замечательный факт,
Ситарисы
Ситарисы Высокие глинисто-песчаные склоны в окрестностях Карпантра являются любимым местом ма
Чувство направления
Чувство направления Среди богатств моей лаборатории, на пустыре, на первый план я ставлю мура