Поговорим о плесени

Поговорим о плесени

1928 год. В Лондонском бактериологическом институте, в тесной лабораторной комнатке, профессор Александр Флеминг разглядывает колонии стафилококков, выращенных им на агаре в плоских стеклянных чашках Петри.

«Стафиле» в переводе с греческого «виноградная гроздь», «кокк» — «шарик», «гнездо». Не шутка ли это — одарить гноеродную бактерию столь поэтичным именем?

Да нет, пожалуй. Систематики народ серьезный. Выбирая название, они просто подыскивают запоминающееся внешнее сходство.

Флемингу хорошо знакомы коварные стафилококки. В начале первой мировой войны его учитель профессор Алмрот Райт, получив звание полковника, командирован был во Францию, в Булонь. Здесь он со своими помощниками, среди которых был и лейтенант медицинской службы Александр Флеминг, организовал научно-исследовательский центр в помощь фронту. Лондонские бактериологи спасли многие солдатские жизни, внедряя в войска прививки против неизменных спутников войн — тифа и других опасных заразных заболеваний.

А помощь раненым?.. Тут было посложнее.

Лаборатория английских бактериологов помещалась в одном здании с госпиталем, куда привозили с передовых позиций солдат и офицеров с тяжелыми ранениями, требовавшими длительного упорного лечения.

Но, несмотря на старания врачей и сестер милосердия, многие раненые умирали на госпитальных койках.

Флемингу, чтобы попасть в свою лабораторию, надо было проходить через палаты, где лежали раненые. А каждодневно он видел тяжелые картины. Вот лицо человека делается тускло-серым, землистым, слабеет пульс, затруднено дыхание. Газовая гангрена (в России ей дали название «антонов огонь»). Другой бьется в судорогах, весь напряжен, голова запрокинута. Столбняк. Третий мечется в лихорадке, теряя сознание. Это сепсис — заражение крови.

Наблюдая обреченных, Флеминг как человек и врач — а он был еще и хирургом — не мог оставаться равнодушным. В нем безотчетно росло чувство вины перед ними. Но владей он хоть всеми врачебными профессиями— ему бы не удалось спасти солдата, гибнущего на чистых, простерилизованных простынях не от самого ранения, а от сопутствующих ему причин. А они Флемингу были известны...

В 60-е годы прошлого столетия английский хирург Джозеф Листер разработал способ обеззараживания ран и предметов, с ними соприкасающихся, равно как и рук хирурга. На рану накладывалась повязка, пропитанная карболовой кислотой. Эту же кислоту распыляли в операционной, обрабатывали ею руки хирурга и кожу вокруг раны — операционное поле.

Метод Листера с успехом применяли повсеместно. Смертность после операций сильно снизилась, заражение крови стало редкостью. Потом в добавление к тому, что предложил Листер, стали кипятить инструменты, стерилизовать халаты, шапочки. И начинало казаться, что с так называемой больничной инфекцией, то есть с послеоперационными заражениями, наука совладала.

Первая мировая война показала: торжествовать рано. Что же произошло? Война оказалась иной, нежели войны прежних времен. Недаром же ее нарекли мировой. В нее вовлечены были не десятки тысяч, а миллионы людей. Появились в огромном количестве первые дальнобойные и скорострельные орудия. На поля сражения выползли танки — неуклюжие бронированные страшилища. Застрекотали в небе еще не очень опасные, но уже могущие находить цели в тылу противника аэропланы.

Лавины огня обрушивались на укрепленные позиции и на атакующие цепи. Раненых не успевали быстро подбирать, многие подолгу оставались лежать на пашнях, вдоль дорог. Да и сами раны стали более обширными.

Исследуя клочки одежды, попадавшие в глубокие осколочные раны, Флеминг обнаруживал на предметном стекле микроскопа опаснейших микробов, успевших внедриться в живые ткани раненого солдата и размножиться, пока он лежал на поле брани в ожидании помощи.

Вот они — стафилококки. В капле гноя, взятой из раны, они кишмя кишат. Слепленные воедино, клетки образуют скопления, в самом деле схожие с виноградной гроздью. Они обитают в воздухе, в воде, в почве, на нашей коже. Фурункулы, ангины, нагноение ран, наконец, сепсис — все это их специальность. Золотистые стафилококки (название какое красивое) способны вызывать тяжелые пищевые отравления. В глубинах рваных обширных ран развиваются бактерии из рода клостридий. Им особенно уютно в «карманах» — нишах, которыми изобилуют такие раны. Клостридий не нуждаются в кислороде. Они-то и вызывают ан-тонов огонь — газовую гангрену. Из того же рода клостридий — столбнячная палочка, возбудитель столбняка. (В роду клостридий есть и полезные виды. Одни, обитающие в почве, помогают корням растений усваивать азот, другие с успехом применяются для получения ацетона и бутанола.)

Стафилококки и клостридий опережали санитаров и врачей. Когда раненый попадал на стол хирурга, то обеззараживающие средства: карболка, борная кислота, перекись водорода — были уже бессильны. Микробы уже орудовали в глубине раны, в крови.

Кроме того, стало выявляться, что карболовая кислота даже вредит тканям. От нее в конце концов вовсе отказались.

«В этой войне, — заявил как-то начальник медицинской службы английской армии, — мы вернулись к инфекциям средневековья».

Весьма мрачное заявление, шел ведь XX век.

Но оно соответствовало истинному положению вещей.

Флеминг видел, что глубокие рваные раны невозможно очистить от микробов употреблявшимися в те времена обеззараживающими средствами. Окончательно убедил его в этом опыт, который он проделал в Булони. Он смастерил из стеклянной пробирки, раскаляя ее докрасна и вытягивая в разных направлениях, некое подобие, макет глубокой, с извилинами, раны. Заполнив сосудик зараженной микробами сывороткой, он поставил его на ночь в термостат. На другой день, как и полагается, сыворотка помутнела, обрела дурной запах: микробы размножились. Флеминг опорожнил сосудик, продезинфицировал его убивающей микробов жидкостью, затем налил в него незараженную сыворотку. На другой день жидкость стала такой же мутной и зловонной, как первая доза, которую он заразил микробами.

Добросовестный Флеминг повторял опыт неоднократно. Результат — тот же.

Стало быть, в извилинах сосуда происходило то же, что и в ране: в них укрывались микробы.

Так что же делать? Профессор Райт был убежден, что надо предоставить защитным силам организма самим справиться с микробами и помогать им, этим силам. Но чем и как помогать? Усиливать действие лейкоцитов, этой защитной, оборонительной армии организма. Флеминг считал это бесспорным, но, по его мнению, такое подспорье защитным силам не всегда достигает цели. Он писал впоследствии: «Глядя на эти зараженные раны, на людей, которые мучились и умирали и которым мы не в силах были помочь, я сгорал от желания найти, наконец, какое-нибудь средство, которое способно было бы убить эти микробы...»

Прошли долгие годы, прежде чем заветная мечта Флеминга осуществилась в полной мере.

В конце 1918 года Германия капитулировала. Первая мировая война кончилась. А в начале следующего года Александр Флеминг, уже дослужившийся до чина капитана, снял мундир и вернулся в Лондон, в свой бактериологический институт. В крохотной лаборатории, откуда открывался вид на узкую улицу, где было множество лавок, набитых всякими древностями, он продолжил поиски той магической пули, которая могла бы убивать микробов, не вредя организму.

Флеминг был обстоятелен, нетороплив. Культуры микробов, уже отработанные, казалось ненужные, он иногда держал в чашках Петри много дней. На всякий случай, вдруг обнаружится что-то, чего он прежде не наблюдал. Он считал, что чрезмерная аккуратность не на пользу исследованию. Поторопился навести порядок, вычистил, промыл чашки — глядишь, что-нибудь ушло безвозвратно.

Однажды — это было в 1921 году, — перебирая чашки с агаром, он показал одну своему товарищу: «Посмотрите, это любопытно, мне кажется». Агар в чашке покрыт был скоплениями микробов. Но не сплошь. Довольно большой участок оставался чистым, а вокруг него колонии микробов испытывали явное угнетение, кое-где утратив свою желтую окраску. Флеминг рассказал, что как-то он, схватив насморк, посеял в этой чашке слизь из собственного носа. И вот результат: шаровидные микробы, кокки, занесенные в чашку, возможно, ветерком с улицы, явно не переносят носовой слизи.

Зона, в которую она была внесена, чиста.

Флеминг продолжил наблюдения, внеся культуру кокков в пробирку, где микробы быстро размножились, сильно замутнив содержащуюся в ней жидкость. Затем он добавил в пробирку носовой слизи — и буквально через несколько минут жидкость осветлилась: кокков не стало. «Прозрачна, как джин», — бормотал Флеминг, разглядывая пробирку на свет.

Флемингу пришла в голову мысль проверить, не обладают ли подобным свойством слезы. Ого! Капнутая из пипетки в пробирку слеза растворила микробов в течение нескольких секунд.

«Плачьте, плачьте, — твердил Флеминг своим товарищам по лаборатории.— Мне нужны слезы!»

Были пущены в ход разные средства, чтобы добыть слезу. Выжимали прямо в глаза сок лимона, а потом собирали слезы в пробирку. Женщины исторгали слезы, предавшись воспоминаниям о трагических событиях. В местной газете появился рисунок: лаборант порет мальчишку; второй лаборант во время экзекуции собирает с помощью пипетки слезы в пробирку. Чтобы заставить уличного сорванца всплакнуть, сечь его надо, конечно, не понарошку!

Ради науки можно пойти и на такую жертву, тем более что ученый щедро платил за каждую порцию слез, все равно каким путем добытых, три пенса. (Булочка с изюмом в те времена стоила в Лондоне полтора пенса.)

Однако порка мальчишек за три пенса, конечно же, шутка карикатуриста. Слезы поставляли Флемингу сотрудники лаборатории, а также их жены и посетительницы лаборатории.

Только ли в слезах и в носовой слизи есть вещество, столь губительное для кокков? Дотошный Флеминг, продолжая изыскания, выяснил, что природа наделила им все живое. В сперме животных, в щучьей икре, в грудном молоке кормящей матери, наконец, в репе, в крапиве, лютике и тюльпане — всюду он обнаружил это вещество. Но особенно много «слезной жидкости», как выяснил Флеминг, содержится в белке куриного яйца: раз в двести больше, чем в слезах! Природа таким способом надежно защитила зародыш, находящийся в желтке, от нападения микробов, для которых скорлупа яйца, имеющая невидимые для нас поры, не преграда.

Вот результаты одного из многочисленных опытов, проделанных Флемингом. Он развел яичный белок в соотношении 1 : 60 000 000. Иначе говоря, одна частица белка приходилась на шестьдесят миллионов частиц воды. И эта смесь сохраняла способность растворять некоторые микробы.

Вот такой защитный барьер охраняет от нападения микробов все то, что служит для продолжения рода!

Посоветовавшись с товарищами по лаборатории, Флеминг решил назвать открытое им вещество лизоцимом (греческое «лизис» означает «разложение», «распад», «растворение»).

Лизоцим прочно вошел в медицинскую практику. Его применяют при лечении глаз, носоглотки, десен, при ожогах. Однако лизоцим сильнее всего действует на тех микробов, которые не представляют большой опасности для человеческого организма. Изучение лизоцима продолжается и доныне. И можно надеяться, что откроются новые свойства этого замечательного вещества, сотворенного природой.

А Флеминг продолжал свой поиск, задуманный им еще в годы первой мировой войны, когда он с душевной болью наблюдал страдания и гибель раненых. Он искал такое вещество, лекарство, которое уничтожало бы уже проникших в организм, в кровь, опасных микробов, не причиняя вреда живой ткани, клеткам. Лизоцим преграждает путь некоторым микробам, перехватывая их, так сказать, у входа. А надо во что бы то ни стало создать препарат, который смог бы поймать возбудителя болезни, в каком бы укромном месте он ни притаился, и обезвредить его.

Лизоцим был лишь полуудачей на долгом пути к заветной цели.

Он был упорен и методичен, этот невысокий немногословный шотландец.

Англичане, которые, согласно молве, сами не ахти как разговорчивы, считают шотландцев молчунами. Флеминг, возможно, был самым молчаливым, самым сдержанным среди своих земляков. Когда он женился, то кто-то из его знакомых сказал в шутку, что не он сделал предложение своей нареченной, а она ему, убедившись, что из него слова не вытянешь.

Он родился в небогатой и многодетной семье фермера. Пяти лет пошел в школу. Путь к ней лежал через речку, которую дети переходили по мостику без перил. Биограф Флеминга, французский писатель Андре Моруа, сообщает читателям, что «зима в Шотландии суровая». У нас, живущих в средней полосе России, это может вызвать только улыбку: согласно справочникам, средняя температура января для Шотландии плюсовая, выше 3 градусов. Но небольшие морозы все-таки случаются, а метели не редкость. В такие дни мать Алека Флеминга, отправляя мальчиков в школу, давала каждому по две горячие картофелины, сваренные в мундире, как у нас говорят. В пути ребята согревали ими руки, в школе в переменку картофелины съедались.

Природа Шотландии в те времена, сто лет назад, была еще очень мало затронута деятельностью человека. Алек и его братья, которым предоставлялась полная свобода, удили форель в чистых прозрачных речках либо ловили руками на вересковых пустошах кроликов, которых вынюхивал и выгонял из-под кочек их любимец, рыжий лохматый пес.

Привольная жизнь когда-нибудь да кончается.

В тринадцать Алек Флеминг переехал в Лондон, где жил один из старших его братьев, врач-окулист, и поступил в Политехническую школу. Шотландский мальчик, с его произношением, вызывавшим насмешки лондонцев, выказал такие серьезные познания, что его перевели почти сразу на несколько классов выше. Там он оказался моложе всех.

Получив среднее образование, он затем окончил медицинскую школу, а потом и Лондонский университет. На выпускных экзаменах он, как и всюду до этого, занял первое место и получил золотую медаль.

Еще одна золотая медаль была ему присуждена вскоре за научную работу «Острые микробные инфекции».

Этой теме он остался верен до конца жизни.

Он отличался редким постоянством. На всю жизнь — одно научное учреждение.

Окуляры микроскопа, чашки Петри с культурами микробов, пробирки и колбы, заполненные смесями...

С годами он не становился разговорчивее.

«Столь красноречиво молчащего человека я никогда не встречал!» — сказал о нем долгие годы работавший с ним бок о бок исследователь.

Молчать тоже можно по-всякому. Флеминг был добр, отзывчив и даже общителен. Любил спорт, был отличным стрелком, посещал клуб, участвовал в разных вечерах и затеях. А говорил очень мало. Ну так и что же?..

Он выработал свой исследовательский почерк. Жестких планов в научной работе не признавал. Повседневные наблюдения, неторопливые, сосредоточенные. Не пропускать ни одной мелочи, выходящей за рамки обычного, каким бы случайным, пустячным наблюдаемое ни казалось.

И он был вполне свободен в своих исканиях.

...После открытия лизоцима прошло лет шесть. Все то же день за днем. И вот чашка Петри с агаром, на котором выращена колония стафилококков.

Очень странно!.. Как тогда, в двадцать первом году, когда его носовая слизь растворила желтые кокки. А тут самая обыкновенная плесень. Она заводится на агаре, стоит только на некоторое время снять крышечку с чашки. Что же тут странного? А то, что в чашке вокруг плесени образовалось свободное пространство — стафилококки растворились.

«Это может оказаться интересным...» С такими словами Флеминг протянул чашку одному из сотрудников лаборатории. Тот поизучал ее содержимое и, возвращая чашку, обронил вежливо, но без особого интереса: «Да, любопытно».

А Флеминг с того дня, с того часа «заболел» плесенью. Все другое он отложил.

Но что такое плесень? Нечто весьма неприятное, что заводится по сырым углам, куда не заглядывает солнце. Плесневеет хлеб, пролежавший несколько дней в хлебнице. Плесневеет варенье, если сварено не по всем правилам. Иносказательно плесенью называют укоренившиеся в сознании людей пошлость, мещанство, одеревенелое негибкое мышление. Это бранное, поносное слово: «Не человек, а плесень какая-то», «У него мозги заплесневели».

Между тем в школе на уроках биологии мы узнаем, но очень скоро забываем, что плесень — это нечто живое, быстро растущее, весьма энергично развивающееся. Это — грибы. Невооруженным глазом мы видим лишь скопления этих одноклеточных созданий — колонии — то зеленовато-серого, то желтоватого оттенка. Быстрому распространению плесневых грибов способствует то, что их споры, микроскопические зачатки, как бы парят, переносимые током воздуха.

 

Науке известны приблизительно сто тысяч видов грибов. Свыше ста видов из них съедобны. Вряд ли кто может с уверенностью сказать, что обнаружены и описаны все виды. Долгое время грибы относили к царству растений. В самом деле, ведь они, подобно всем растениям, всасывают, а не заглатывают пищу; подобно деревьям, кустам, травам, растут без ограничений. А потом стали возникать сомнения. Какие же это растения, если они лишены хлорофилла и, стало быть, не способны созидать органическое вещество, а, подобно животным, должны получать его от тех же растений в готовом виде? Обмен веществ у них тоже иной, чем у растений, — по этому признаку они приближаются к животным. В результате микологию — науку, изучающую грибы, — выделили в самостоятельную область знаний. Она — не ботаника и не зоология. Она как бы в междуцарствии. Многие ученые выделяют грибы в отдельное царство живых организмов.

Однако те грибы, которые нас сейчас интересуют, числятся и в царстве микроорганизмов. Они, как и многие другие микробы, вездесущи. Но больше всего их в почве...

Вернемся в лабораторию Флеминга. Довольно скоро он убедился, что таинственная плесень в отличие от лизоцима губительно действует на возбудителей весьма опасных заболеваний: стрептококков, стафилококков, дифтеритные палочки и на бациллы сибирской язвы. Случай давал ему в руки то, что он многие годы мечтал обрести.

Его Величество Случай! Он почти всегда сопутствует большим открытиям. Подчеркнем — сопутствует. Луи Пастер говорил, что судьба одаривает только подготовленные умы. Любой другой исследователь, даже весьма одаренный, прошел бы мимо чашки агара, в которой завелась плесень, не задержав на ней своего внимания, если бы не был так нацелен, заряжен на определенное открытие, как Флеминг. Да мы и видели, что сослуживцы отнеслись к его плесени первоначально с вежливым равнодушием.

Но он был приучен и к осторожности. Говорят иногда, что это одна из черт шотландского характера. Но можно ли всех шотландцев стричь под одну гребенку? Наверное, среди них найдется немало людей опрометчивых?

«Мы обнаружили плесень, которая, может быть, принесет какую-нибудь пользу», — говорил Флеминг.

Один из его опытов... Плесень, та самая, что была в памятной чашке Петри, которую он потом хранил всю жизнь, размножена им в сосуде с питательным бульоном. Поверху бульон покрылся толстой, схожей с войлоком массой. Бульон через несколько дней пожелтел. И он обладал такой же убойной для микробов силой, как плесень в чашке с агаром. А если разбавить бульон? Двадцатикратное разведение. Бульон сохраняет убойную силу. Сорокакратное разведение... Двухсоткратное... Микробы гибнут. Наконец, пятисоткратное разведение. И такой раствор угнетающе действует на стафилококков!

Победа?! До нее еще ох как далеко!..

Во-первых, надо определить, с чьей плесенью имеешь дело. Ее образуют грибы из рода пеницилл. В этом роду описано двести пятьдесят видов. Но и другие, родственные пенициллу, грибы тоже образуют плесень.

Флеминг обращается к систематику. Тот, исследовав пробу, определил, что это пенициллиум рубрум. Так Флеминг и написал в первом сообщении о своем открытии. Однако спустя два года авторитетный американский миколог Том назвал другой вид — пенициллиум нотатум. И Том оказался прав. А тот, первый, систематик, который ошибся, принес извинения.

В царстве микробов никогда не утихает ожесточенная война между видами, родами. Луи Пастер писал, что у низших живых существ «еще в большей степени, чем у высших представителей животного или растительного царства, жизнь убивает жизнь». Пастер даже приводит поразительный пример. Можно вводить животному бациллы сибирской язвы в любом количестве, и оно не заболеет, если к раствору добавлены другие микробы. То есть эти другие, безвредные для животных и человека микроорганизмы, убивают возбудителя опаснейшей болезни.

Ни о чем таком не ведая, народная медицина с древнейших времен использовала одних микробов для уничтожения других. Например, некоторые язвы, кишечные расстройства лечили заплесневелым хлебом.

 

Крупное открытие обычно не возникает на пустом месте. За спиной первооткрывателя стоят предшественники. Были они и у Флеминга. И среди них — русские ученые. В 70-е годы прошлого века два профессора Петербургской медико-хирургической академии, Вячеслав Авксентьевич Манассеин и Алексей Герасимович Полотебнов, не без успеха пользовались зеленой плесенью для заживления кожных язв у человека. Но в те времена, за полвека до Флеминга, ученые не имели возможности довести исследование до конца.

Перед Флемингом тоже стояли большие трудности. Однако он не отступался. Но ему на последнем этапе нужна была помощь химиков и биохимиков.

Несведущие люди принимали его за чудака. В самом деле. Многие помнили, что он в свое время выпрашивал у сослуживцев слезы. Теперь он выпрашивал выброшенную в темный чулан старую обувь, покрытую плесенью: ему нужно было выяснить, обладают ли другие виды плесневых грибов теми же свойствами, что и нотатум.

Настало время испытать действие плесени на живых организмах. Флеминг ввел в вену кролика 25 кубиков насыщенного раствора. А тому хоть бы что, словно ему влили не плесень, а стерильный бульон. Так же легко перенесла вливание плесени мышь. Стало быть, плесень не вредит живым клеткам! А вот излечивает ли? Первые пробы на больных людях дали неплохие результаты. Были и неудачи. Женщине, попавшей в беду, хирурги вынуждены были отнять сильно поврежденную ногу. А в результате — то, что называют больничной инфекцией: заражение крови. Флеминг пытался спасти больную с помощью повязки, смоченной в плесени и наложенной на место ампутации. Не помогло, женщина погибла: раствор оказался слишком слаб. Да и время было упущено, сепсис уже успел захватить весь организм.

Вот если бы вещество, содержащееся в плесени, удалось в чистом виде ввести в вену пострадавшей! Ведь убийственна для микробов не вообще плесень, а некое соединение, в ней содержащееся. Флеминг назвал его пенициллом. Надо его экстрагировать, извлечь из плесени. Только в чистом виде его можно вводить в кровь больного, иначе в организм может попасть какой-нибудь чужеродный белок, от которого жди неприятностей.

Задача — для химиков. А Флеминг всего лишь бактериолог. Химиков и биохимиков руководитель Флеминга, все тот же Алмрот Райт, в своем учреждении не держал. За ненадобностью, как он считал. Райт придерживался раз и навсегда высказанного им убеждения: «Химиотерапия бактериальных заболеваний человека никогда не станет возможна».

Они, Райт и Флеминг, многие годы работали бок о бок, придерживаясь противоположных научных взглядов. Райт считал, что должно полагаться на защитные силы организма. Флеминг всю жизнь искал способы активно помогать организму, используя для этого междоусобицу в стане микроорганизмов, в науке именуемую антагонизмом. По характеру молчун Флеминг был так же прямо противоположен красноречивому, подверженному эмоциям Райту. И они уживались, хотя никогда не уступали друг другу, когда дело касалось науки. Уживались не только потому, что обладали человеческой порядочностью. Оба строго соблюдали неписаные законы научной этики. Не разделяя научных идей Флеминга, Райт никогда не мешал ему проводить любые опыты, хотя мог бы, как руководитель института, ущемить непослушного. Более того. Когда пенициллин уже был признан повсеместно, лондонская «Таймс» поместила статью о чудодейственном препарате, забыв при этом упомянуть имя его создателя. И тотчас же в газете появилось протестующее письмо Райта, в котором он писал, что в высшей степени непорядочно замалчивать имя профессора Флеминга, как первооткрывателя пенициллина. Письмо это вовсе не означало, что Алмрот Райт отказывался от своих взглядов. Он восстанавливал справедливость. Флеминг всю жизнь, и тогда, когда после ухода шефа на пенсию занял место директора института, подчеркивал, что Райт был его учителем, которому он очень многим обязан. Всегда бы так!..

Надо во что бы то ни стало выделить из плесени чистый пенициллин! Задача была трудной даже для опытных химиков. Пенициллин оказался летучим веществом. «Оно исчезает, пока на него смотришь», — сказал один химик.

Шли годы. Флеминга угнетало собственное бессилие. Он мог уповать только на химиков. И он старался воодушевить их, одного за другим.

И вот спустя долгие двенадцать лет после первых опытов Флеминга пришел долгожданный успех. В Оксфорде два исследователя, Флори и Чейн, добыли пенициллин в виде порошка. Правда, он был не до конца очищен, имел желтый цвет, что указывало на то, что в нем есть примеси. Однако это не вполне очищенное вещество обладало в тысячу раз большей активностью, нежели плесень, из которой его добыли. Впоследствии, когда получен был до конца очищенный пенициллин, то его убойная для микробов сила оказалась еще в тысячу раз больше, чем у этого желтого порошка. То есть белый кристаллический порошок был активнее исходной плесени в миллион раз!

Флори, Чейн и помогавший им совсем молодой Хитли испробовали желтый порошок на белых мышах. Их было пятьдесят. Им всем ввели стрептококков. Для верности доза превышала смертельную. После чего половину мышей отделили, оставив их для контроля на верную гибель. Остальным в течение двух суток вводили каждые три часа раствор желтого порошка. Флори и его ассистента, спавших в лаборатории, в нужное время поднимал будильник. Все двадцать пять мышей, которых лечили пенициллином, остались живы. Контрольные мыши погибли до единой спустя шестнадцать часов после того, как их заразили стрептококком.

Теперь пришла пора опробовать пенициллин на человеке. В оксфордской больнице лежал бобби — так в Англии называют полицейских. Диагноз — общее заражение крови. Все началось с пустяка — с царапины в углу рта. В крохотную ранку проник золотистый стафилококк — и пошло, и пошло. Больной покрылся нарывами; микроб проник и в легкие. Врачи определили, что челове кобречен, и, конечно, дали согласие Флори и Чейну ввести больному новое лекарство. Вливание делали каждые три часа. Через сутки больному стало лучше. Появилась надежда. Но запас пенициллина был мал, он быстро выводится из организма. Немного желтого порошка удалось добыть из мочи пострадавшего, однако этого хватило ненадолго. Надо было ждать, пока в лаборатории появится новый урожай плесени. Но стафилококк не ждал. Недобитый, он возобновил свои атаки, и человек погиб.

 

Флори, Чейн и их помощники были в отчаянии. Но теперь они уже наверняка знали, что человека, получившего общее заражение крови, можно спасти пенициллином, имея достаточный его запас. В маленькой лаборатории они стали копить новый запас порошка. И через некоторое время двое больных с его помощью полностью выздоровели.

Все эти события происходили тогда, когда в Европе уже шла вторая мировая война. Гитлеровские дивизии вторглись во Францию и нанесли тяжелое поражение английскому экспедиционному корпусу в Дюнкерке. Английские города подвергались непрерывным бомбежкам. Были опасения, что немецкие десанты, преодолев пролив Ла-Манш, вот-вот вторгнутся на английские земли.

В такой обстановке оксфордские ученые вели решающие опыты с пенициллином. Уверовав в силу нового препарата, они решили, что бы ни случилось, сохранить исходную культуру плесени. Флори, Чейн и несколько их помощников пропитали карманы и подкладку своих пиджаков раствором плесени.

Расчет был такой: споры плесени сохранятся, они прекрасно переносят высушивание; и если хоть один из работников лаборатории останется в живых, то он сможет вырастить плесень исходного вида нотатум, образцы которой получены были от Флеминга.

Ими двигала ненависть к нацизму. Они, как и Флеминг, проникались убеждением, что новое противобактериальное вещество спасет жизнь тысяч и тысяч людей, вступивших в схватку с фашизмом. А у Чейна, самого опытного химика и биохимика в Оксфордской группе, были и свои, особые счеты с нацистами. Он родился и вырос в Германии, откуда в 1933 году, с приходом Гитлера к власти, бежал: отец Чейна, выходец из России, был еврей...

Надо было срочно налаживать промышленное производство пенициллина. С таким предложением Флори обратился в правительственные органы и на химические заводы. И всюду получал отказ: страна воюет, не до того. А что пенициллин тоже должен стать важным военным заказом — это пропускали мимо ушей...

Узнав, что группа Флори добилась решающих успехов в очистке пенициллина, Флеминг немедля отправился в Оксфорд. Чейн потом рассказывал, что очень удивился, когда перед ним предстал живой Флеминг. Химик почему-то думал, что ученый, открывший пенициллин, давно умер. Между тем Флемингу тогда исполнилось только пятьдесят девять лет. Но сам-то Чейн был чуть ли не вдвое моложе Флеминга.

Флеминг выразил свою признательность оксфордцам одной короткой фразой. Даже в таких чрезвычайных обстоятельствах он не способен был длинно изъяснять свои чувства. Лишь потом он сказал своим друзьям в Лондоне, что известие об успехе оксфордцев было самой приятной неожиданностью в его жизни. И добавил: «Вот с такими химиками я мечтал работать в двадцать девятом году».

Но как же все-таки наладить производство пенициллина, чтобы его хватило всем госпиталям, больницам? Оксфордцы решили обратиться к заокеанским богачам. Флори и Хитли, захватив с собой образцы, отправились в США. Там они познакомились с Чарлзом Томом, некогда верно определившим вид плесени, с которой Флеминг проводил первые свои опыты: пенициллиум нотатум. Том свел их с нужными людьми, и машина заработала. Американцы, прежде всего, стали выискивать среди плесеней такой вид, который давал бы больший выход пенициллина, нежели нотатум. С этой целью в лабораторию зачислили женщину, которой поручили добывать на рынке и приносить ученым любые заплесневелые продукты. Торговцы вскоре и кличку придумали этой даме: Заплесневелая Мэри. Удача долго не приходила. Но однажды Мэри притащила в лабораторию гнилую дыню. Когда изучили плесень, из нее взятую, то оказалось — это то, что надо. Пенициллиум хризогенум. Такой вид развился в дыне и давал очень высокий выход пенициллина. От той гнилой дыни штаммы плесневого гриба потом разошлись чуть не по всему свету.

Пенициллин, едва удалось наладить его производство, быстро вошел в лечебную практику. Столь же быстро росла и слава Александра Флеминга. В 1944 году он стал сэром, ему королевским указом было присвоено звание лорда. Официальная церемония присвоения этого звания происходила в Букингемском дворце. Но в это время немцы как раз обрушили на Англию свои фау — летающие беспилотные бомбы, и церемонию перенесли из парадного зала в дворцовый подвал. Годом раньше Флеминг был избран членом Лондонского Королевского общества — английской академии наук. Парижская академия наук также избрала его своим членом.

А в 1945 году в Стокгольме шведский король вручил Флемингу, Флори и Чейну Нобелевскую премию.

И началось: приемы, банкеты, толпы журналистов. Молчуну Флемингу все время приходилось что-то говорить. Это было для него крайне тягостно.

В Вашингтоне на пресс-конференции ему задан был вопрос: почему у него нос кривой? Не занимался ли он боксом в молодые годы?

Тут выдержка изменила Флемингу, и он попросту покинул пресс-конференцию. Не станет же он рассказывать, что никогда не боксировал, а нос был сломан в детстве, когда он на бегу столкнулся со своим сверстником и ударился носом об его лоб. Его не лечили, так как он дома не жаловался, хотя нос здорово болел.

В Нью-Йорке репортеры выследили его, когда он утром направлялся в кафе.

— Нам хотелось бы узнать: о чем думает великий ученый перед завтраком? — выпалил один из них.

Выдержав паузу, Флеминг очень серьезно ответил:

— Да, я как раз вот о чем размышлял: заказать мне два яйца или одно.

Репортеры рассмеялись, а один из них сказал:

— Я слышал, будто англичане говорят, что шотландцы лишены чувства юмора. Судя по вам, сэр Флеминг, это не так...