Песни и свадьбы

Песни и свадьбы

Вот появляется на сцену анатомия и грубо говорит сверчку: «Покажи-ка нам свой музыкальный инструмент». Он очень прост, как всякий предмет действительной ценности, и основан на тех же началах, как и инструмент кузнечиков: зубчатый смычок и дрожащая пленка. Правое надкрылье надвинуто на левое и прикрывает его почти все, кроме крутого загиба, который спускается на бок. Это противоположность тому, что показывают нам бледнолобый и зеленый кузнечики и их родичи—левши.

Оба надкрылья имеют одинаковое строение. Опишем правое. Оно почти плоско на спине и круто сгибается на боку покатым прямоугольным загибом, налегая на боковую сторону брюшка выступом с тонкими жилками, идущими наискось параллельно. Его спинная часть черного цвета, покрыта крупными жилками, образующими в совокупности сложный и странный узор, имеющий некоторое сходство с арабскими письменами.

Если рассматривать надкрылье на свету, то оно оказывается очень бледного рыжего цвета, исключая две большие смежные прозрачные площадки, из которых передняя побольше и имеет треугольную форму, а задняя овальная и меньше. Каждая из них обрамлена крепкой жилкой и покрыта легкими морщинами. Кроме того, первая имеет 4 или 5 скрепляющих перемычек, а вторая—одну, согнутую дугой. Эти две площадки представляют собой зеркальце кузнечиков и составляют звуковую часть. Их перепонка несколько тоньше, чем на других частях, и прозрачна, хотя как бы слегка дымчатая.

Передняя четверть, гладкая и слегка рыжеватая, ограничена сзади двумя согнутыми параллельными жилками, между которыми образуется углубление, где расположены 5 или 6 маленьких черных складок, похожих на перекладины крошечной лесенки. На левом надкрылье точное повторение того, что имеется на правом. Эти складки представляют собой терки, которые придают сотрясению более силы, увеличивая число точек соприкосновения со смычком.

На нижней стороне одна из жилок, ограничивающая углубление с лестничными перекладинами, превращается в ребро, изрезанное зубцами. Вот и смычок. Я насчитываю на нем приблизительно до 150 зубцов, или треугольных призм, редкого геометрического совершенства. Поистине прекрасный снаряд, значительно превосходящий звуковой прибор кузнечика. Все 150 зубцов смычка, цепляясь за перекладины противоположного надкрылья, разом сотрясают все четыре тимпана (перепонки): нижние непосредственным трением, а верхние посредством трепетания орудия трения. А потому, что за сила звука! Кузнечик, снабженный только одним плохоньким зеркальцем, бывает слышен на расстоянии всего нескольких шагов, сверчок же, владеющий четырьмя вибрирующими площадками, шлет свою песню за сотню аршин.

Он соперничает в силе звука с цикадой, не имея, однако, ее неприятной хрипоты. Лучше того: этот избранник знаком с сурдиной. Мы сказали уже, что каждое надкрылье загибается на боковую сторону брюшка в виде широкого выступа. Вот и педали, которые, будучи более или менее опускаемы, смягчают густоту звуков и дают, смотря по протяжению их места соприкосновения с мягкими частями брюшка, то пение вполголоса, то пение во всей его полноте.

Точное сходство обоих надкрыльев заслуживает внимания. Я отлично понимаю назначение верхнего смычка и четырех звуковых площадок, которые он сотрясает, но для чего нужен нижний смычок левого надкрылья? Не опираясь ни на что, он не имеет никаких точек соприкосновения для своей зубчатой полосы. Он совершенно бесполезен, если только весь снаряд не изменяет взаимного положения своих двух частей, т.е. не перекладывает наверх то, что было внизу. При подобной перестановке его совершенная симметричность, воспроизводя всецело устройство другого смычка, дала бы насекомому возможность стрекотать и тем смычком, который остается теперь без употребления.

Но доступна ли насекомому эта перестановка? Может ли оно поочередно пользоваться то одним, то другим смычком, преодолевая таким образом усталость, что составляет необходимое условие продолжительности пения? Встречаются ли, по крайней мере, сверчки, постоянное положение которых быть левшами? Я ожидал этого, основываясь на строгой симметричности надкрыльев. Но наблюдение убедило меня в противном. Мне никогда не попадался сверчок, который составлял бы в этом отношении исключение из общего правила. Все те, которых я рассматривал — а таковых было множество, все без единого исключения носили правое надкрылье на левом.

Попытаемся своим вмешательством воспроизвести искусственным путем то, в чем отказывают нам естественные условия. Концом пинцета, разумеется с большой осторожностью, я придаю надкрыльям положение противоположное обычному, не вывихнув их, конечно. Дело сделано. Все в полном порядке. Нет ни вывиха в плечах, ни складок на перепонках. И в естественном положении эти части лежат не лучше.

Будет ли петь сверчок теперь? Я почти надеялся на это, однако мне скоро пришлось осознать свою ошибку. Пробыв несколько времени в спокойном положении, насекомое, которому такое перемещение надкрылий было, по-видимому, неудобно, перестанавливает их в естественное положение. Напрасно я начинаю снова перестановку: его настойчивость превозмогает мою. Перемещаемые мной надкрылья всякий раз переходят опять в свое естественное положение. Ничего нельзя поделать с этим.

Может быть, я буду иметь более удачи, если примусь за это дело с такими надкрыльями, которые еще не окончательно установились? Теперь они представляют собой затвердевшие оболочки, не поддающиеся перемещению. Вопрос заслуживает исследования посредством опыта. Для этого я беру молодого сверчка в возрасте нимфы и подкарауливаю то мгновение, когда она превращается во взрослое насекомое. Опасаясь пропустить благоприятный момент, я усидчиво слежу за нимфами, и мне удается присутствовать при превращении одной из них. В первых числах мая, около 11 часов утра, одна нимфа сбрасывает перед моими глазами свое старое платье. Только что превратившийся сверчок имеет красновато-коричневый цвет, исключая надкрылья и крылья, окрашенные в прекрасный белый цвет.

Только что вышедшие из своих чехлов надкрылья и крылья имеют вид коротких, расходящихся фалд. Крылья остаются навсегда почти в том же зачаточном положении, а надкрылья мало-помалу расширяются, развертываются и расправляются; их внутренние края незаметным по своей медленности движением идут навстречу друг другу по одной плоскости. Нет ни одного признака, могущего указать на то, какое из них ляжет выше другого. Вот уже оба края соприкасаются. Еще несколько мгновений—и правый край ляжет на левый. Настало для меня время вмешаться в дело.

Маленьким кусочком соломинки я изменяю это расположение: я перекладываю левый край на правый. Насекомое немного сопротивляется и расстраивает мою постановку. Я настаиваю со всевозможными предосторожностями, боясь повредить эти нежные органы, как бы выкроенные из очень тонкой и мокрой бумаги. Успех полный: левое надкрылье надвигается на правое, но еще очень немного, едва на один миллиметр. Предоставим их теперь дальнейшему естественному развитию.

Действительно, дело пошло теперь согласно моему желанию. Постепенно расширяясь, левое надкрылье, наконец, совершенно закрывает правое. К трем часам пополудни сверчок из красноватого обратился в черного, но надкрылья его все еще остаются белыми. Еще пройдет часа два, и они получат нормальную окраску.

Дело кончено. Надкрылья развились и дозрели в искусственно приданном им положении: они расправились и легли согласно с моими предначертаниями, достигли полного развития и плотности, так сказать, родились в положении, обратном их обыкновенному расположению. В настоящем положении сверчок—левша. Останется ли он таковым до конца? Мне кажется, что так и будет, и мои ожидания все возрастают на второй и на третий день, так как надкрылья неизменно остаются все в том же обратном положении. Я приготовляюсь вскоре увидеть, как артист будет играть тем смычком, которого все члены его племени никогда не употребляют в дело. Я удваиваю усердие своих наблюдений, чтобы присутствовать при пробе скрипки.

На третий день происходит первая проба новичка. Слышно несколько коротких скрежетаний, напоминающих те звуки, которые издает расстроенная машина. Потом начинается пение с обычным своим тембром и ритмом.

Закрой от стыда свое лицо, бестолковый естествоиспытатель, слишком доверяющий хитроумию своих перестановок! Ты ничего не достиг! Сверчок перехитрил твои ухищрения! Он скребет правым смычком и будет им скрести всегда. Мучительным усилием он вывернул назад свои надкрылья, созревшие и затвердевшие в обратном положении, и, несмотря на искусственную перестановку, казавшуюся мне окончательной, переложил вниз то, что должно быть внизу, и наверх то, что должно быть наверху.

Моя неудача подтверждает, что даже при содействии искусства левое надкрылье неспособно пускать в дело свой смычок. Для какой же цели он существует? Можно было бы сослаться на доводы симметрии, допустить воспроизведение первообраза, как я это сделал недавно, за неимением лучшего объяснения, когда говорил по поводу того покрова, который молодой сверчок оставляет у отверстия своего яичка; но я предпочитаю сознаться, что это было только подобием объяснения, а в действительности—обольщение громкими словами.

Действительно, пришли бы кузнечики и показали бы нам свои надкрылья, одно только со смычком, а другое с зеркалом, и сказали бы нам: «Зачем нужна симметрия сверчкам, нашим ближайшим родственникам, когда все мы, кузнечиковые, олицетворенная несимметричность?» На их замечание мы не можем дать никакого путного ответа. Сознаемся в нашем невежестве и скажем смиренно: «Не знаю!» Чтобы припереть к стене великолепнейшую из наших теорий, достаточно крыла мошки.

Довольно о приборе: послушаем его музыку. Сверчок никогда не поет в своем жилище, но всегда у его порога, нежась под лучами солнца. Надкрылья у него приподняты в направлении двух наклонных плоскостей и, прикрывая друг друга только отчасти, стрекочут свое «кри-кри» с нежными тремоло. Звук этот полон, звучен, хорошо размерен и нескончаемой продолжительности. Таким способом скрашиваются в течение всей весны досуги одиночества: сначала отшельник поет только для себя самого.

Затем он поет также и для соседок. Любопытное, право, зрелище свадьбы сверчков, особенно если бы возможно было проследить за всем без связанных с неволей тревог. Искать на воле подобного случая было бы непроизводительной тратой времени, до того насекомое пугливо. Его надо ждать. Но дождусь ли я его когда-нибудь? Несмотря на чрезвычайную трудность, я все же не теряю на это надежды. А пока удовольствуемся тем, что могут нам дать вероятные предположения и садок.

Оба пола живут в отдельных жилищах и оба домоседы до крайности. Кто же пойдет к кому: призывающий к призываемой или наоборот? Если звук в это время есть единственный руководитель между жилищами, удаленными друг от друга на значительное расстояние, то необходимо, чтобы немая шла на свидание к певцу. Но чтобы спасти приличия, а вместе с тем и примениться к тому, чему меня поучает пленное животное, я представляю себе, что сверчок обладает какими-то особыми средствами, которые указывают ему путь к молчаливой сверчихе.

Я предполагаю, что свидание происходит при скромном освещении вечерних сумерек у порога жилища красавицы, на посыпанной песком площадке—почетном дворе, предшествующем входу. Я имею под одним колпаком несколько пар. В большинстве случаев мои пленники воздерживаются рыть себе жилища. Они бродят под колпаком и, не заботясь об определенном жилище, забиваются под кров салатного листа.

Мир царит в зверинце, пока не вспыхнет драчливый инстинкт ухаживаний. Тогда между соперниками часто бывают столкновения, хотя и оживленные, но без серьезных последствий. Они поднимаются на дыбы, кусают один другого в голову, представляющую собой при этих схватках надежную каску, падают, катаются по земле, встают и расходятся. Побежденный удирает как можно скорее; победитель позорит его бравурным куплетом, потом, умеряя тон, начинает ухаживать за своей желанной.

Он прихорашивается, принимает покорный вид. Ударом лапки подводит усик под челюсти, чтобы завить его и смочить косметикой из собственной слюны. Он топает от нетерпения своими длинными задними ногами, снабженными шпорами и красными галунами, и лягает в пустое пространство. Волнение делает его немым. Его надкрылья быстро трепещут, но уже не звенят, а если и издают какой-нибудь звук, то только беспорядочное шуршание.

Напрасные признания. Сверчиха убегает и прячется в складку салатного листка. Однако она слегка отдергивает занавеску, смотрит и желает, чтобы ее видели. Пение возобновляется, прерываемое паузами и тремоло вполголоса. Побежденная такой страстью Галатея, я хочу сказать, сверчиха, выходит из своего убежища, а самец идет ей навстречу. Мы у цели: свадьба совершилась. Сперматофор, зернышко менее булавочной головки, привешен на надлежащем месте. Поляны будут иметь сверчков и в будущем году.

Вскоре следует кладка яиц. Тогда совместное пребывание пар в одной загородке часто ведет к семейным ссорам. Отец бывает избит, искалечен, а скрипка его превращается в лохмотья. Вне моих помещений, на вольном просторе полей, угнетаемый может спасаться бегством, что он, очевидно, и делает, притом не без основания.

Даже имея возможность убежать от своей кровожадной подруги, сверчок, отслуживший свою службу, не замедлит вскоре погибнуть, убитый самой жизнью. В июне все мои пленники погибают: одни от естественной смерти, другие от насильственной. Матери переживают их и остаются еще некоторое время, живя среди своих семейств, уже вылупившихся из яиц.

Но в случаях безбрачия дело идет иначе: самцы пользуются тогда замечательным долголетием. Вот наблюдения.

Говорят, что греки, страстные любители музыки, воспитывали в клетках цикад, чтобы лучше наслаждаться их пением. Я позволяю себе не верить ни одному слову из этого рассказа. Начнем с того, что пронзительное стрекотание цикады, раздающееся долго и на близком расстоянии, есть пытка для более или менее развитого уха. Слух греков был слишком хорошо развит, чтобы удовлетворяться этим хрипением вне общего полевого концерта, раздающегося на известном расстоянии.

Во-вторых, совершенно невозможно воспитывать в плену цикад, если только не поставить под колокол оливковое дерево или платан, что сделало бы садок очень неудобным для постановки его на подоконник. Всего за один день пребывания в тесной загородке это насекомое, любящее сильные движения на просторе, погибает от тоски.

Не смешали ли историки с цикадой сверчка, как это частенько делают и с зеленым кузнечиком? Если то был сверчок, то с этим я согласен. Этот весело переносит плен, к которому его предрасполагают его наклонности домоседа. В клетке величиной с кулак он живет счастливо и не перестает стрекотать, лишь бы только ему ежедневно давали по листку салата. Не его ли воспитывали афинские ребятишки в крошечных решетчатых клетках, подвешенных к оконным рамам?

Их преемники в Провансе, а впрочем, и на всем юге, унаследовали такие же вкусы. В городах обладание сверчком для ребенка равносильно обладанию сокровищем. Содержимое с любовью насекомое говорит ему в своей песне о простодушных радостях деревни. Смерть его является маленьким печальным событием для всех домочадцев. Эти затворники и невольные холостяки делаются патриархами. Когда их полевые сверстники давно уже погибли, они поют до сентября, находясь неизменно в отличном настроении. Тремя лишними месяцами, что для них является длинным промежутком времени, они удваивают продолжительность своей жизни в зрелом возрасте. Причина такой долговечности очевидна. Ничто так не изнашивает, как жизнь. На свободе сверчки молодецки растрачивали избыток своей силы и тем скорее погибали; а эти, то есть затворники, ведя спокойную жизнь, упорно продолжали жить до пределов возможного.

Сверчки трех остальных видов, обитающие по соседству со мной, не научили меня ничему сколько-нибудь интересному. Без определенного убежища, без норы, они бродят от одного случайного убежища к другому, скрываясь кто под засохшую траву, кто в трещины пригорков. У всех звуковой снаряд такой же, как и у полевых сверчков, с легкими изменениями в подробностях. И тут и там пение очень сходное, исключая степени полноты звуков. Самый маленький из них, бордоский сверчок, стрекочет перед моей дверью под покровом травы на грядке. Он даже пробирается в темные закоулки кухни, но пение его до того слабо, что только очень внимательное ухо может его услышать и определить место, куда забралось насекомое.

У нас недостает домашнего сверчка, гостя булочных и сельских очагов. Но если в моем селе трещины под карнизами каминов немы, зато летние ночи наполняют поля очаровательной песней, малоизвестной на севере. Весной, в часы высокого стояния солнца, поет свои песни полевой сверчок; лето в тишине своих ночей имеет певцом итальянского сверчка. Один из них дневной певец, а другой—ночной делят между собой прекрасное время года. Когда прекращается пение полевого сверчка, песни другого не преминут начаться.

Итальянский сверчок (Oecanthus pellucens Scop.) не имеет черного одеяния и неуклюжего телосложения, характерного для всех этих певцов. Он, напротив, тощ, хил, очень бледного, почти белого цвета, каким ему и подобает быть при его ночных привычках. Боишься раздавить его между пальцами, когда берешь его в руку. Он проводит жизнь на высоте, сидя на разного рода деревцах и на высокой траве, а на землю спускается очень редко. Поет он от июля до октября, в тихие теплые вечера, начиная от захода солнца и продолжая пение большую часть ночи (рис. 185 и 186).

Рис. 184. Домашние сверчки (Gryllus domesticus L.) на куске сыра. (По Kunckel)

Его пение известно здесь всем и каждому, так как самая маленькая чаща бурьяна имеет свою партию певцов. Нравы бледного сверчка до того сокровенны, что никто достоверно не знает, каким образом производит он свое стрекотание, ошибочно приписываемое обыкновенному полевому сверчку, который в это время года еще слишком молод, а потому и нем.

Звук его песни: «гри-и-и-и, гри-и-и»—медленный и нежный, а благодаря легкому дрожанию довольно выразителен. Слыша его, догадываешься, что вибрирующие части должны обладать чрезвычайной тонкостью и обширностью. Звук разнообразен, если ничто не тревожит насекомое, но при малейшем шуме исполнитель превращается в чревовещателя. Вы слышали его тут, совсем близко, перед собой, и вот внезапно слышите его там, в 20 шагах, продолжающего свою песню, заглушаемую расстоянием.

Вы отправляетесь туда. Там ничего нет, а звук идет из первоначального места. Однако это не вполне точно. Звук слышится на этот раз слева, а может быть и справа, если только не сзади. Полнейшее недоумение— невозможно разобраться по слуху относительно того места, где стрекочет насекомое. Нужно обладать большим запасом терпения и принять самые тщательные предосторожности, чтобы удалось поймать певца при свете фонаря. Немногочисленные сверчки, которых мне удалось поймать при соблюдении указанных условий и поместить в мой садок, дали мне мои немногие сведения о певце, умеющем так хорошо обманывать наш слух.

Оба надкрылья состоят из широкой сухой перепонки, прозрачной, тонкой и белой, как чешуйка луковицы, и способной вибрировать на всем своем протяжении. Надкрылье имеет форму кругового сегмента, прикрепленного у верхнего конца. Этот сегмент сгибается сбоку под прямым углом, вдоль крепкой продольной жилки, на боковую сторону брюшка насекомого и охватывает ее, когда находится в покое.

Правое надкрылье налегает на левое. Его внутренний край имеет снизу, около основания, затверделость, от которой идут пять блестящих жилок: две из них направлены вверх, две—вниз, пятая же—почти поперечная. Эта последняя, слегка рыжеватая, и есть основная часть, то есть смычок, на что указывают покрывающие ее мелкие зазубрины. Остальная часть надкрылья представляет собой еще несколько других жилок меньшего значения, которые держат эту часть в растянутом положении, не составляя, однако, части звукового снаряда.

Левое или нижнее надкрылье имеет то же самое строение, с той разницей, что смычок, затверделость и жилки, идущие от нее лучами, занимают теперь верхнюю его сторону. В заключение заметим, что оба смычка, правый и левый, взаимно скрещиваются вкось.

Рис. 185. Итальянский сверчок со спины (Oecanthus pellucens Scop.). (По Brunner)

Рис. 186. Тот же сверчок сбоку. (По Якобсону)

Когда пение в полном разгаре, надкрылья высоко приподняты и соприкасаются между собой только своими внутренними краями. Тогда оба смычка находят вкось один на другой, и их взаимное трение вызывает звуковое сотрясение в обоих растянутых перепонках. Звук должен изменяться, смотря по тому, будут ли удары каждого смычка направлены на морщинистую затверделость противоположного надкрылья или же на одну из четырех гладких и блестящих жилок. Таким образом объясняется отчасти обман, производимый пением, которое кажется исходящим то оттуда, то отсюда, в тех случаях, когда боязливое насекомое чего-нибудь опасается.

Этот обман звуков слабых, сильных, ярких или подавленных, слышащихся как бы из разных мест, то есть сущность главного приема в искусстве чревовещателя, имеет и другой легко распознаваемый источник. Для полных и ярких звуков надкрылья поднимаются полностью; для звуков подавленных они более или менее опускаются. В этом последнем положении их наружные края налегают в той или иной степени на мягкие бока насекомого, что настолько же уменьшает объем вибрирующей части и ослабляет ее звук.

Легкое прикосновение пальца к звенящему стакану подавляет его звук и изменяет его, превращая в звук заглушённый, неопределенный, кажущийся далеким. Бледному итальянскому сверчку известна эта звуковая тайна. Он сбивает с пути того, кто его разыскивает, прижимая к мягким частям брюшка края своих вибрирующих пластинок. Наши музыкальные инструменты имеют свои сурдины; сурдина итальянского сверчка соперничает с ними и превосходит их в простоте средств и в совершенстве действия.

Полевой сверчок и его родственники тоже пускают в дело сурдину, посредством края надкрыльев, обхватывающего брюшко то выше, то ниже; но никто из них не извлекает из этого способа таких коварных последствий, как итальянский сверчок.

К этой обманчивости расстояний прибавляется еще и чистота звука в двойных тремоло. Я не знаю ни у одного насекомого более изящного пения, которое звучало бы в глубокой тишине августовских вечеров с такой ясностью и чистотой. Сколько раз, в тиши лунного света, ложился я на землю против куста розмарина, чтобы послушать очаровательный концерт пустыря! Итальянский сверчок кишит в моей загородке, каждый куст розана имеет своего органиста, каждый букет лаванды тоже обладает своим, на ветвях фисташковых деревьев звучат их же оркестры. И весь этот маленький мирок перекликается с одного деревца к другому, как бы взаимно спрашивая друг друга и отвечая на вопросы, или как будто бы каждый прославляет сам по себе радости жизни.