Гипноз и самоубийство

Гипноз и самоубийство

Нельзя подражать неизвестному—это вполне очевидно. Для того чтобы притвориться мертвым, надо иметь понятие о смерти. Ну, а насекомое, лучше сказать, животное вообще, имеет ли оно предчувствие своего конца или понятие о нем?

Я много наблюдал животное, я жил с ним в тесном общении, и не усмотрел ничего, что дало бы мне право ответить на этот вопрос утвердительно. Это беспокойство о последнем часе, в одно и то же время составляющее наше мучение и наше величие, отсутствует у животного, более скромно одаренного в духовном отношении. Как бессознательный ребенок, животное живет настоящим, не думая о будущем. Только мы, люди, предвидим конец жизни и с тоской спрашиваем себя, что будет там, за гробом.

Впрочем, и у нас это представление о неизбежности конца требует известной умственной зрелости и появляется сравнительно поздно. На этих днях я видел трогательный пример этого.

Любимая всем нашим семейством кошечка, прохворав дня два, умерла в ночь. Утром дети нашли ее окоченевшей в своей корзине. Всеобщее отчаяние. Четырехлетняя Анна задумчиво смотрела на друга, с которым она столько играла. Она ласкала его, звала, предлагала ему молока в чашке. «Минэ, Минэ!—говорила она. — Он не хочет до сих пор своего завтрака, он спит. Никогда я не видела, чтоб он так спал. Когда он проснется?» При виде этого наивного недоумения, вызванного смертью, у меня сжалось сердце. Я поспешил отвлечь внимание ребенка и тайком зарыл умершее животное. Кошечка перестала появляться в часы обеда, и огорченное дитя поняло, наконец, что оно видело своего друга спящим последним сном, от которого не просыпаются. В первый раз в голову ребенка вошла смутная мысль о смерти.

Может ли насекомое знать то, чего не знаем мы в наши ранние годы, когда мысль уже развивается и, несмотря на свою слабость, сильно превосходит тупую мыслительность животного? Прежде, чем ответить на этот вопрос, сделаем опыт над каким-нибудь животным. Возьмем, например, индейку. Я делаю с ней опыт, который делал когда-то, в детстве, как шалость. Я засовываю ей голову глубоко под крыло и, держа ее обеими руками в этом положении, тихонько раскачиваю ее минуту— две. Получается странная вещь. Будучи после этого положена на землю, индейка лежит неподвижно. Ее можно было бы принять за мертвую, если бы то вздувающиеся, то опускающиеся перья не выдавали бы дыхания. Но вот она просыпается и выпрямляется, правда, немного пошатываясь, опустив хвост и с угрюмым видом. Но все это скоро проходит, и через несколько минут птица становится такой, как была до опыта.

Это оцепенение—состояние среднее между сном и смертью—бывает различной продолжительности. Вызываемое у моей индейки несколько раз, с промежутками для отдыха, оно длится от получаса до нескольких минут. Здесь, как и относительно насекомого, очень трудно было бы найти причины этих различий. С цесаркой опыт удается еще лучше. Оцепенение так продолжительно, что я начинаю беспокоиться. Перья не выдают дыхания. Я передвигаю ее немного ногой. Но она все-таки не ворочается. Я опять. Вот она вынимает голову из-под крыла, встает, устанавливается и убегает. Оцепенение продолжалось больше получаса.

Перейдем к гусю. Немного времени спустя и он лежит неподвижно, как индейка и цесарка. Потом приходит очередь курицы, далее—утки. Эти, мне кажется, не так долго лежат в обмороке. Может быть, мои приемы усыпителя менее действуют на маленьких, чем на крупных птиц? Если верить голубю, то это так. Он засыпает только минуты на две. Маленькая птичка—дубоноска, еще упорнее: она засыпает только на несколько секунд.

Можно думать, что по мере того как деятельность делается тоньше в теле меньшего объема, оцепенение приходит с большим трудом. Насекомое уже указывало нам на это. Скарит большой лежит в обмороке целый час, тогда как скарит гладкий, карлик, сейчас же вскакивает. То же и с двумя златками.

Оставим в стороне, как слишком мало изученное, влияние объема тела и запомним, просто, следующее: очень простым приемом можно повергнуть птицу в состояние видимой смерти. Гусь, индейка и другие птицы—разве они хитрят, в надежде обмануть мучителя? Нисколько. Они действительно погружены в глубокое оцепенение: они загипнотизированы. Эти явления известны издавна, может быть, они известны первые из области гипноза.

Состояние неподвижности у моих насекомых странно походит на то же состояние у домашних птиц. И там и здесь оно походит на смерть, и члены тела скорчены конвульсивно. И там и здесь оно прекращается от какого-нибудь внешнего возбуждения. У птиц—от шума, у насекомых—от света. Тишина, темнота, спокойствие делят это состояние. Продолжительность его у различных видов животных различна и, по-видимому, увеличивается с ростом животного. Как люди не в одинаковой степени поддаются гипнотическому сну, так и животные. Между насекомыми ему легче всего поддаются большой скарит и черная златка. Но много таких, которые упорно не поддаются опытам: не засыпают совсем, или засыпают на очень короткий срок.

Пробуждение насекомого представляет некоторые особенности, достойные особенного внимания, так как в них разгадка тайны. Вернемся на минутку к жукам, подвергнутым действию серного эфира. Эти действительно усыплены. Они лежат неподвижно не из хитрости, в этом не может быть никакого сомнения. Они на пороге смерти: если бы я не вынул их своевременно из сосуда, наполненного парами эфира, то они никогда не вышли бы из оцепенения, крайняя ступень которого есть смерть. Какие же признаки предшествуют у них возвращению к деятельности? Мы уже знаем это: лапки вздрагивают, щупальца также, усики колеблются. Пробуждающийся от глубокого сна человек потягивается, зевает, трет глаза. Пробуждающееся от усыпления эфиром насекомое также двигает своими крошечными и самыми подвижными органами.

Теперь посмотрим на насекомое, которое считают притворяющимся мертвым, когда оно лежит после толчка неподвижно, опрокинувшись на спину. Пробуждение сопровождается у него совершенно теми же признаками, как и пробуждение после усыпления эфиром. Если бы насекомое хитрило, то какая нужда была бы ему в этих движениях? Как только оно считало бы опасность миновавшей, оно поскорее постаралось бы убежать без всяких несвоевременных предварительных движений. Нет, насекомое не притворяется. Все эти движения лапок, щупалец и усиков доказывают, что насекомое находилось действительно в оцепенении, похожем на оцепенение от эфира, но менее глубоком. Они доказывают, что насекомое было загипнотизировано. Внезапный страх приводит в неподвижное состояние, а иногда и убивает людей. Почему же он не может так же действовать на насекомое, с его нежной организацией? Если волнение не сильно, то и оцепенение не глубоко и длится недолго, и наоборот.

Животное, не имеющее понятия о смерти, не может притворяться мертвым, ни добровольно убить себя от отчаяния. А между тем, мне приходит на память, что некоторые утверждают, будто скорпион убивает себя, если его окружить огненным кольцом, из которого он не видит выхода. Посмотрим, что здесь справедливо.

У меня в настоящее время воспитываются дюжины две скорпионов (Buthus occitanus, рис. 145). Я держу их в мисочках, дно которых усыпано песком, а убежищем им служат черепки, разбросанные по песку. У этого скорпиона ужасная слава. Я не испытал его ужалений, так как всегда избегал их, но слышал много раз, что ужаление этого белого скорпиона имеет серьезные последствия для человека. Скорпион, ужаленный себе подобным, скоро гибнет. Это я сам наблюдал.

Я беру двух сильных скорпионов из моего зверинца и помещаю их в один сосуд, дно которого усыпано песком. Я дразню их соломинкой, наталкиваю одного на другого, и они начинают драться. Клешни раскрываются полукругом для того, чтобы держать противника на расстоянии; хвосты резко загибаются наперед через спину; ядовитые ампулы сдавливаются, и капелька прозрачного, как вода, яда блестит на конце жала. Сражение коротко. Один из скорпионов ужален и через несколько минут умирает. Победитель начинает есть побежденного и, почти не переставая, продолжает делать это в течение 4—5 дней.

Рис. 145. Скорпион (Scorpio occitanus). (По Blanchard)

Итак, мы видим, что ужаление скорпиона смертельно для ему подобного. Перейдем к самоубийству, о котором нам рассказывают. Среди раскаленных угольев я кладу самого большого из моих скорпионов. Почувствовав жару, скорпион, пятясь, удаляется в центр, где нет углей. Отступая дальше, он толкается о раскаленную изгородь. Тогда он начинает беспорядочно отступать то туда, то сюда, и при этом опять толкается об изгородь. При каждой новой попытке бегства он получает новый ожог. Тогда животное одуревает. Куда оно ни кинется, везде оно поджаривается. В отчаянии, обезумев, оно размахивает своим орудием, то свертывает его, то вытягивает, то кладет, то поднимает с такой быстротой, что невозможно уследить за этим фехтованием.

Теперь как раз наступил момент для того, чтобы самоубийством освободиться от мучений. И действительно, после внезапной судороги мученик приходит в неподвижное состояние и лежит, вытянувшись во всю длину. Умер ли скорпион? На вид, да. Может быть, он ужалил сам себя? Если он это сделал, тогда он, несомненно, мертв: мы только что видели, с какой быстротой погибает он от собственного яда. Будучи неуверен в его смерти, я беру щипчиками мнимого мертвеца и кладу его на слой свежего песку. Через час мертвец воскресает, и так же силен, как и до опыта. Я повторяю опыт с другим, с третьим: следствия те же.

Надо думать, что те, кто считает скорпиона способным к самоубийству, были обмануты внезапной неподвижностью, наступавшей после резкой судороги, вызванной высокой температурой. Слишком скоро убежденные, они оставляли скорпиона изжариться. Повторяем: ни одно животное не имеет понятия о смерти, не предчувствует ее, и ни одно, поэтому, не прибегает к самоубийству.