Притворная смерть

Притворная смерть

Жестокого скарита, смелого вспарывателя животов, мы первого спросим относительно притворной смерти. Вызвать ее очень просто: я беру его в руку, катаю между пальцев или, еще лучше, немного приподнимаю и два или три раза бросаю на стол. Потом кладу его на спину, этого достаточно. Лежащий не двигается как мертвый. Ножки его сложены на брюшке, усики лежат перекрещиваясь, челюсти открыты. С часами в руках я слежу за временем. Надо вооружиться терпением, потому что неподвижность насекомого докучно продолжительна.

Но в один и тот же день, при тех же атмосферических условиях и у того же насекомого, продолжительность эта очень различна, так что я не могу найти причин, которые сокращают или удлиняют ее. Неподвижность очень часто длится пятьдесять минут, в некоторых случаях даже больше часа. Средняя продолжительность—двадцать минут. Если ничто не беспокоит насекомое, если я его прикрою стеклянным колпаком от мух, то неподвижность бывает полная: ничто не дрогнет—ни усики, ни щупальца, ни лапки. Настоящий мертвец.

Наконец, кажущийся покойник воскресает. Лапки—сначала передние—вздрагивают, щупальца и усики начинают качаться. Теперь начинают двигаться ножки. Животное упирается немного талией в землю, потом сгибает голову и спину и переворачивается. И вот оно начинает опять бродить, готовое опять притвориться мертвым, если я повторю толчок. Повторим его. Наш, только что воскресший, опять лежит неподвижно на спине. На этот раз он остается в таком положении дольше, чем в первый раз. Я повторяю опять в третий, четвертый, в пятый раз без промежутков для отдыха. Продолжительность неподвижного состояния все увеличивается. Приведем цифры. Первый опыт—17 минут, второй—20, потом—25, 33, 50 минут.

Не будучи постоянными, подобные явления повторяются много раз в моих опытах, само собой разумеется, с различной продолжительностью. Они говорят нам, что вообще скарит тем более продолжает свое положение притворной смерти, чем чаще повторяется опыт. Привыкание ли это, или усиление хитрости в надежде утомить слишком упорного врага? Делать вывод было бы слишком рано: опыт не окончен.

Подождем; не будем воображать, что возможно продолжать так до утомления нашего терпения. Рано или поздно, ошалевший от моего дразнения скарит отказывается притворяться мертвым. Как только после толчка я положу его на спину, он тотчас перевертывается и убегает, как будто бы отныне считает бесполезным прием, имевший так. мало успеха. Мы делали бесхитростный опыт, теперь, в свою очередь, постараемся обмануть обманщика, если тут действительно есть обман.

Испытываемое насекомое лежит на столе. Оно чувствует под coбой твердое тело, в которое нельзя зарыться. Не имея надежды скрыться в подземное убежище, оно лежит как мертвое целый час, если это нужно. Если бы оно лежало на столь знакомом ему песке, не< ускорило ли бы оно свое пробуждение, не выдало ли бы оно по крайней мере какими-нибудь вздрагиваниями свое желание скрыться под землей?

Я этого ждал, но ошибся. Кладу ли я его на дерево, стекло, песок или чернозем, насекомое нисколько не меняет своего поведения. Это равнодушие насекомого к поверхности, на которой оно лежит, полуоткрывает дверь сомнению, а то, что следует дальше, увеличивает его. Жук лежит на столе передо мной, наблюдающим его вблизи. Своими блестящими глазами он видит меня также, смотрит на меня и наблюдает меня, если можно так выразиться. Каковы должны быть зрительные впечатления, производимые человеком на насекомого? Может быть, такое крошечное существо совсем не может видеть столь сравнительно огромное? Не будем заходить так далеко: допустим, что насекомое смотрит на меня и понимает, что я его преследователь. До тех пор, пока я здесь останусь, оно не двинется, а если и решится на это, то после того, как утомит мое терпение. Итак, удалимся. Тогда всякая хитрость со стороны жука сделается бесполезной, и жук поспешит встать на лапки и убежать.

Я ухожу на другой конец комнаты, прячусь, не двигаюсь, чтобы не нарушить тишины. Делаю лучше: я покрываю скарита от мух колпаком и ухожу из комнаты в сад. Окна и двери заперты. Что станется с ним в этой тишине? Ничего, кроме того, что бывает всегда. Через двадцать—сорок минут я возвращаюсь к моему насекомому и нахожу его так же неподвижно лежащим на спине.

Этот опыт, повторенный много раз над различными жуками, проливает яркий свет на вопрос. Он ясно подтверждает, что положение мертвого не есть хитрость со стороны насекомого в опасности. Здесь ничто не устрашало жука, так как вокруг него тишина и уединение, и если он продолжает лежать неподвижно, то не для обмана врага. Несомненно, здесь имеет место что-то другое.

Да и почему ему нужны были бы искусственные средства защиты? Я понял бы необходимость хитрости, если бы это было мирное, слабое насекомое. А у такого воинственного хищника, да еще так хорошо защищенного броней, я не понимаю ее. Ни одно насекомое в местах его жительства не в состоянии противостоять ему. Самые сильные, чернотелки и навозники—идут ему в пищу. Опасна ли для него птица? Сомневаюсь. В качестве жужелицы он насыщен едкими жидкостями, которые должны делать его негодным для птиц. Да днем он и не выходит из норки, так что его никто и не видит. Он выходит только ночью, когда птицы не летают на морском берегу. Итак, птиц ему нечего бояться.

И этот палач крупных насекомых будет таким трусом, что при малейшей тревоге станет притворяться мертвым! Я позволяю себе сомневаться в том.

Тоже говорит мне гладкий скарит (Scarites laevigatus Fab.), житель тех же побережий. Первый был великаном, а этот, по сравнению с ним, карлик. Но одежда, форма тела, вооружение и разбойничьи нравы те же. Ну и что же, этот маленький скарит, оказывается, почти незнаком с искусством притворяться мертвым. Если его подразнить, а потом положить на спину, то он сейчас же приподнимается и убегает. Я едва могу заставить его полежать несколько секунд. Только один раз, побежденный моей настойчивостью, он пролежал неподвижно четверть часа. А между тем, должно было бы быть наоборот. В чем же тут дело?

Попробуем влияние опасности. Какого врага поместить возле большого скарита, неподвижно лежащего на спине? Я не знаю у него ни одного врага. Ну, возьмем подобие нападающего. Мне на глаза попадаются мухи. Они несносно мешают моим опытам во время жаров. Если я не покрою испытуемое насекомое колпаком, или не буду усердно присматривать за ним, то они непременно усядутся на него и примутся исследовать его хоботком. На этот раз позволим им делать это.

Как только муха коснулась мнимого мертвеца, лапки его вздрагивают, как от электрического тока. Если муха только проползет, то дело не идет дальше, но если она доберется до рта скарита, увлажненного слюной и остатками пищи, то он немедленно вскакивает и убегает.

Может быть, он не считает нужным продолжать обман переда таким ничтожным противником, нисколько ему не опасным? В таком случае преподнесем ему другого нахала, посильнее и покрупнее. У меня как раз есть под руками большой усач, с могучими когтями и челюстями. Он мирное насекомое, я это знаю, но скарит не знает, так как на прибрежных песках он никогда не встречался с этим великаном, способным испугать и менее робких, чем он. Боязнь неизвестного только сделает более серьезным положение.

Подталкиваемый моей соломинкой, усач ставит ногу на лежащей насекомое. Лапки скарита тотчас же вздрагивают, а если прикосновение продолжается и повторяется или превращается в нападение, то мертвец быстро становится на ноги и убегает. То же, что и с мухой. Притворная смерть заменяется бегством, как в присутствии ничтожного, так и в присутствии огромного насекомого.

Следующий опыт имеет некоторую ценность. Я толкаю твердым предметом ножку стола, на котором лежит на спине насекомое. Толчок очень слаб, недостаточен для того, чтобы покачнуть столь чувствительным образом. Но этого толчка достаточно для того, чтобы нарушить неподвижность насекомого. При каждом толчке лапки его сгибаются и вздрагивают.

В заключение укажем, каково влияние света. До сих пор опыты производились в полумраке моего кабинета, вдали от окон. Что станет делать насекомое, если я перенесу его со стола на окно, на яркий свет? Как только я это делаю, оно переворачивается и убегает. Этого довольно. Ты наполовину открыл свою тайну. Когда муха надоедает тебе, обсасывает твои губы, обращается с тобой, как с трупом; когда перед тобой появляется чудовищный усач, кладущий тебе на живот лапу как бы для того, чтобы завладеть добычей; когда стол дрожит, т.е. когда для тебя дрожит земля, может быть подрываемая каким-нибудь врагом; когда на тебя падает яркий свет, благоприятствующий намерениям твоих врагов и опасный для тебя, любителя тьмы; когда действительно тебе грозит опасность—у тебя есть прием спасения: притвориться мертвым, а ты, напротив, тогда именно вздрагиваешь, начинаешь двигаться, принимаешь обыкновенное положение и убегаешь. Твоя хитрость улетучилась или, лучше сказать, здесь совсем не было хитрости. Твоя неподвижность не притворная, а действительная. Это—временное оцепенение, в которое приводит тебя твоя крайняя нервозность. Пустяк погружает тебя в это оцепенение, пустяк и выводит из него, а в особенности легко оживляет тебя световая ванна, так как свет—высший возбудитель.

По продолжительной неподвижности, являющейся следствием волнения, очень походит на большого скарита черная златка (рис. 142), водящаяся на сливе, абрикосе и боярышнике (Capnodis tenebrionis Lin). Иногда мне приходилось видеть, как она более часа лежала неподвижно на спине, тесно поджав ножки и опустив усики. В других случаях насекомое скоро убегало, по-видимому, под влиянием каких-то неизвестных мне атмосферных влияний. Тогда все, что я мог получить, это одна — две минуты неподвижности.

Рис. 142. Черная златка (Capnodis tenebrionis L.)

В общем могу сказать, что я подвергал златку тем же опытам что и скарита, и получил те же результаты. Поэтому бесполезно повторяться. Я упомяну только о быстроте, с которой златка, неподвижная в темноте, начинает двигаться, когда переношу ее к свету. Через несколько секунд такой горячей световой ванны насекомое полуоткрывает надкрылья, упирается на них, как на рычаг, и уже готово взлететь, если моя рука не хватает его в то же мгновение. Златка страстный любитель солнца, которым она упивается, сидя на коре слив в жаркие послеполуденные часы.

Такая любовь к тропической жаре возбуждает во мне следующий вопрос: что станется с насекомым, если я охлажу его во время его неподвижности? Я предвижу, что тогда неподвижность эта продлится. Разумеется, охлаждение не должно быть значительно, потому что тогда наступило бы оцепенение, в которое впадают от холода насекомые, способные перезимовывать. Напротив, надо, чтобы златка сохранила полноту жизни. Понижение температуры будет очень умеренное, для чего я ставлю подходящий холодильник. Это вода из моего колодца, температура которой летом на двенадцать градусов ниже окружающего воздуха.

Черная златка, у которой я только что вызвал несколькими толчками неподвижность, помещается на дне маленькой склянки, которую я плотно затыкаю и погружаю в чашу, полную этой холодной воды. Для того чтобы ванная сохраняла свою первоначальную прохладность, я мало-помалу переменяю воду, остерегаясь, чтобы не качать сосуда, где лежит златка как мертвая. Следствия вознаграждают меня за хлопоты.

Через пять часов, проведенных под водой, насекомое еще не двигается. Конечно, можно было бы продлить и еще эту неподвижность, но мое терпение утомилось, и я прекратил опыт. Этого достаточно для того, чтобы отстранить всякую мысль об обмане со стороны животного. Нет сомнения, что насекомое здесь не притворяется мертвым, действительно дремлет, будучи приведено в неподвижность внутренним волнением, вызванным моим поддразниванием и поддерживаемым холодом.

На скарита понижение температуры не действует. Пребывание в холодной воде не увеличивает продолжительности его неподвижного состояния. Это надо было предвидеть. Златка—любитель солнца—получает совершенно иное впечатление от холодной ванны, чем скарит, ночной бродяга и подземный житель.

Другие опыты в том же направлении ничему больше не научат меня. Я вижу, что состояние неподвижности продолжается, то меньше, то больше, смотря по тому, избегает ли солнца насекомое или стремится к нему. Изменим опыты. Я испаряю в банке несколько капель серного эфира и опускаю туда одновременно навозника-геотрупа и черную златку, пойманных в один и тот же день. В несколько мгновений оба делаются неподвижными, будучи усыплены эфиром. Я спешу вынуты их и положить на спину на открытом воздухе. Положение их совершенно то же, какое они приняли бы под влиянием толчка или другой какой-нибудь причины волнения. Мертвы ли они или живы? Этого нельзя угадать.

Они не мертвы. Минуты через две лапки геотрупа вздрагивают, щупальца дрожат, усики мягко колеблются. Потом передние ножки двигаются, и не прошло четверти часа, как и другие ноги двигаются. Точно так же пробуждается и то насекомое, которое сделалось неподвижным от толчка. Что касается златки, то она находится в такой глубокой и долгой неподвижности, что сначала я счел ее действительно мертвой; однако ночью она пришла в себя, а утром я нашел ее деятельной по обыкновению. Опыт с эфиром, который я позаботился прекратить как только получилось желаемое действие, не был для нее роковым. Но для нее он имел более серьезные последствия, чем для геотрупа. Более чувствительная к действию толчка и к понижению температурь она оказалась более чувствительной и к действию эфира.

Так, различной степенью впечатлительности объясняется огромная разница в продолжительности обморока, вызванного толчком или прикосновением пальцев. Тогда как златка лежит в обмороке около часа, геотруп уже через две минуты сильно двигается, да и две ми нуты он редко пролежит. Почему бы геотруп меньше нуждался для защиты путем притворной смерти, чем златка, так хорошо защищенная своим плотным телосложением и таким твердым панцирем что его не проколешь ни булавкой, ни даже иголкой? Этот же вопрос будет нас преследовать и при опытах над другими насекомыми, из которых одни впадают в неподвижность, другие нет, а по телосложению и образу жизни вперед этого нельзя определить. Например, черная златка остается неподвижной долгое время. То же ли будет с другими членами этого семейства, отличающимися большим сходством в строении их тела? Совсем нет.

Рис. 143. Златка блестящая (Buprestis rutilans Fbr.)

Случайная находка доставила мне златку блестящую (Buprestis rutilans Fab., рис. 143) и златку девятиточечную (Ptosima novemmaculata Fab.). Первая совсем не поддается моим опытам. Великолепное животное упорно цепляется за мои пальцы, за пинцет и старается встать тотчас же, как положишь его на спину. Вторая (стр. 204, рис. 86) легко впадает в обморок, но просыпается через четыре-пять минут. Чернотелка короткая, которую я часто встречаю под камнями на соседних холмах (Omocrates abbreviatus Oliv.), лежит в обмороке больше часа. В этом отношении она соперник скарита. Не забудем прибавить, что часто пробуждение приходит и через несколько минут. Зависит ли продолжительность обморока у этого насекомого от того, что оно принадлежит к любителям темноты? Нисколько, потому что чернотелка двухточечная вскакивает тотчас же, как ее опрокинешь, а она принадлежит к тому же семейству; вот и еще из того же семейства— медляк (Blaps similis Latr.), который, будучи не в состоянии подняться, благодаря плоской спине, толщине и спаянным надкрыльям, отчаянно бьется после минуты—двух обморочного состояния (рис. 144).

Жуки, с короткими ножками и медленной походкой, должны, казалось бы, хитростью восполнять свою неспособность к быстрому бегу. Но действительность опровергает такое основательное предположение. Я делал опыты с листоедами, карапузиками, сильфами, клеонами, больбоцерами, бронзовками, гоплиями, божьими коровками и проч. Почти всегда обморок прекращается через несколько минут, даже через несколько секунд, а некоторые даже упорно отказываются притвориться мертвыми. То же надо сказать и о жуках, умеющих быстро бегать. Между ними есть такие, которые остаются неподвижными несколько минут, и другие, еще более многочисленные, которые упорно бьются. Вообще, вперед никогда нельзя сказать, как поведет себя каждое насекомое. Ничего, кроме неопределенных вероятностей, до тех пор, пока опыт не скажет своего слова. Можно ли изо всего этого сделать вывод, на котором успокоился бы наш ум? Я на это надеюсь.

Рис. 144. Медляк (Blaps similis Latr.). Увелич. (По Oudemans)