Груша и яйцо

Груша и яйцо

Устройство гнезда, этого хранилища семьи, служит самым ярким проявлением инстинктивных способностей. Это доказывает нам изобретательный строитель-птица; насекомые, еще более разнообразные по своим талантам, подтверждают нам то же, как бы говоря: «Материнство есть главный вдохновитель инстинкта». Предназначенное для сохранения вида, что важнее сохранения особи, материнство пробуждает удивительнейшую прозорливость в самом вялом уме. Оно является священным очагом, в котором зарождаются и откуда внезапно проявляются такие проблески инстинкта, которые являются подобием непогрешимого разума. Чем сильнее чувство материнства, тем выше деятельность инстинкта.

Наиболее достойны нашего внимания в этом отношении перепончатокрылые, на долю которых во всей полноте выпадают заботы материнства, выражающиеся в заготовлении для потомства жилья и пищи. Для семьи, которой никогда не увидят их граненые глаза и которую тем не менее прекрасно знает их материнское предвидение, они в совершенстве овладевают многими ремеслами. У остальных насекомых материнские заботы слишком поверхностны. В большинстве случаев они состоят лишь в том, чтобы отложить свои яички в удобное место, где будущая личинка на свой риск могла бы найти убежище и пищу. При такой простоте воспитания таланты бесполезны. Ликург изгнал из своей республики искусства из боязни, что они изнежат нравы. Также изгнаны высшие проявления инстинкта у тех насекомых, которые воспитываются по-спартански. Мать освобождает себя от нежных забот о колыбели, и тогда преимущества разума, наилучшие из всех, исчезают. Как для нас, так и для животных, верно то положение, что семья является источником совершенствования.

Если перепончатокрылое, крайне заботливое по отношению к своему потомству, удивляет нас, то другие насекомые, покидающие свое потомство на произвол судьбы, представляют сравнительно небольшой интерес, хотя их большинство. В наших странах, насколько мне известно, мы находим еще только один пример насекомых, заготовляющих для своей семьи пищу и жилище, как это делают пчелы, собиратели меда, и осы, заготовляющие запасы дичи. И, странная вещь, этими последователями пчел относительно материнских нежностей являются жуки-навозники, собиратели нечистот. От ароматных венчиков цветов надо перейти к кучкам навоза, оставленным на большой дороге, для того чтобы встретить опять преданных матерей, богато одаренных инстинктом. Природа изобилует такими противоположностями. Что значат для нее наше красивое и безобразное, чистое и нечистое? Из нечистот она творит цветок; из комочка навоза она извлекает благословенное зерно пшеницы.

Несмотря на свое нечистое ремесло, навозники занимают почетное место среди насекомых. По своему росту, большей частью довольно значительному; по своему строгому, безупречно блестящему одеянию; по своей плотной фигуре, со странными украшениями на лбу и на брюшке, они очень красивы в коллекциях, в особенности когда к видам наших стран, большей частью черным, присоединить тропические виды, сверкающие золотом и медью.

Во главе навозников стоит священный навозник, странные приемы которого привлекали уже внимание феллаха в долине Нила, за несколько тысячелетий до нашей эры. Египетский крестьянин, поливая свою грядку с луком, замечал время от времени с наступлением весны большое черное насекомое, катящее поспешно шарик из верблюжьего навоза. Он с изумлением смотрел на эту катящуюся машину, как смотрит на нее и в настоящее время наш крестьянин.

Никто не может без удивления видеть в первый раз священного жука, когда он, опустив вниз голову и приподняв вверх задние ножки, толкает задом шар, заставляющий его много раз неловко перекувырнуться в пути. Наверное, можно сказать, что при виде этого зрелища наивный феллах спрашивал себя, что это за шарик и какой интерес для черного жука представляло катание его с такой страстной настойчивостью. Современный крестьянин задает себе тот же самый вопрос. В древние времена Рамзеса Тутмозиса сюда примешалось суеверие: в катящемся шарике увидели образ мира с его суточным вращением, и жук получил божеские почести и стал священным навозником новейших натуралистов в память его прежней славы.

Уже шесть или семь тысяч лет, как этот интересный жук заставляет говорить о себе — ну, и что же, хорошо ли известны в подробностях его нравы? Знают ли, для чего именно он назначает свой шар? Знают ли, как он воспитывает свою семью? Совершенно не знают. Самые достоверные работы повторяют на его счет вопиющие заблуждения.

Прежде всего укажем на то, что наше знание видит в шарике, катимом через поля, колыбель жука, — так думали древние египтяне, и подобное мнение встречается в наших книгах. Все писатели, говорящие о священном навознике, повторяют его; предание осталось неизменным с тех отдаленных времен, когда строились пирамиды.

Полезно время от времени ниспровергать предания, свергать иго установившихся мнений. Тогда можно надеяться, что истина явится нам наконец. С подобного рода сомнениями отнесся я к вопросу о навознике, и в настоящее время его история мне вполне известна. Читатель увидит, насколько она превосходит в отношении чудесного сказки Древнего Египта.

Первые мои исследования доказали самым положительным образом, что круглые шары, которые насекомое катает там и сям по земле, никогда не содержат яичка и не могут содержать его. Это не жилище яичка и личинки, а пища жука, которую жук спешит утащить подальше от суеты для того, чтобы зарыть ее в землю и съесть в уединении подземной столовой.

Я сотнями вскрывал шарики, которые катили навозники; я вскрывал другие, вынутые из норок, приготовленных на моих глазах, и никогда, решительно никогда я не находил в них ни срединной ячейки, ни яичка. Это всегда были простые, грубо скатанные комки навоза, без внутренней отделки — простые запасы пищи, с которыми жук запирается под землей для того, чтобы в спокойствии попировать несколько дней. Навозники отнимают и воруют их друг у друга с такой страстью, с какой они, без сомнения, не стали бы воровать новое семейное бремя. Воровство яиц было бы абсурдом у жуков, так как каждому довольно дела с обеспечением будущего своих яиц. Итак, на этот счет нет никакого сомнения, шарики, которые катают навозники, никогда не содержат яичек.

Моей первой попыткой для решения трудного вопроса о воспитании личинки было устройство садка с искусственной песчаной почвой и часто возобновляемой провизией. Я поместил туда штук двадцать священных навозников в обществе копров, гимноплевров и онтофагов. Ни один опыт с насекомыми не доставлял мне столько затруднений. Трудность состояла в возобновлении припасов.

У моего хозяина была конюшня и лошадь. Я завоевал доверие слуги, который сначала смеялся над моими планами, а потом уступил под влиянием маленькой белой монетки. Каждый завтрак моих насекомых стоил мне двадцать пять сантимов. Я еще и теперь как будто вижу перед собой Жозефа, который, вычистив лошадь, высовывал немного голову над стеной, разделяющей два сада, и кричал мне: «гей! гей!» — приложив руку ко рту в виде трубки. Я прибегал и получал полный горшок навоза. Как вы увидите, скромность с обеих сторон была необходима. Однажды хозяин застал нас случайно в момент передачи навоза. Он вообразил, что весь его навоз перейдет через стену ко мне и что я обращаю на пользу моих вербен и нарциссов то, что он сохранял для своей капусты. Я напрасно пытался объяснить ему, в чем дело: мои доводы казались ему шутками. Жозефа он разбранил и пригрозил ему рассчитать его, если он сделает это еще раз.

Мне оставалось одно — ходить на большую дорогу и постыдно, тайком, собирать в бумажный мешочек ежедневный корм для моих воспитанников. Я делал это, и не краснею. Иногда судьба благоприятствовала мне: какой-нибудь осел, везущий провизию на городской рынок, оставлял мне дар, проходя мимо моей двери. Этот дар, который я сейчас же подбирал, обогащал меня на несколько дней. Короче говоря, мне удавалось прокормить моих пленников только при помощи хитрости, подстереганья и беготни за навозом.

Мои питомцы, большие обжоры или, вернее, большие моты, забывали скуку заточения, предаваясь на веселом солнышке искусству для искусства. Великолепно сделанные шары появлялись один за другим и покидались без всякого употребления после того, как жук покатает их несколько раз по земле. Кучка пищи, приобретенная мной с таким трудом в темноте ночи, растрачивалась с безнадежной быстротой. Если успех связан с теми предприятиями, которые ведутся со страстью и с любовью, которых ничто не в состоянии устрашить, то мое предприятие должно было быть успешно; но оно не было таковым. Через несколько времени мои жуки, изнуренные тоской о воле, заключенные в небольшом пространстве, умерли жалкой смертью, не поведав мне своей тайны.

Рядом с попыткой воспитания при искусственных условиях я вел и прямые исследования на воле, результаты которых были далеки от того, чего я мог желать. Я почел необходимым привлечь к поискам помощников, которых нашел в лице многочисленных школьников из ближайшей деревни, и обещал денежную награду за каждый шар, заключающий в себе личинку или яйцо. Но все было напрасно. В течение нескольких недель самых тщательных поисков искомое не было найдено: все доставленные ими шары были простые запасы пищи жуков.

Короче говоря, если мои первые исследования познакомили меня с общественными нравами священного жука, то они ничего не сообщили мне о его частной жизни. Вопрос об устройстве гнезда оставался более темным, чем когда-либо.

Десятки лет прошли с тех пор, как я в окрестностях Авиньона собирал со страстью доказательства моих выводов, противоположных господствовавшим взглядам, и ничто не опровергло моего мнения. Даже напротив, все подтверждало его. Наконец явилось неопровержимое доказательство в виде гнезд жука, на этот раз подлинных гнезд, собранных в большом числе, а в некоторых случаях даже устроенных на моих глазах.

Для достижения этого необходимо было продолжительное пребывание в деревне, нужное для постоянных наблюдений вблизи стад, на ярком солнце. В настоящее время я вполне располагаю этими условиями в моем деревенском уединении, лишь бы только хватило терпения и доброй воли. Корму, который я когда-то добывал с таким трудом, теперь у меня сколько угодно. Рядом с моим домом по большой дороге проходят на полевые работы мулы, утром и вечером проходят стада овец на пастбище и обратно; в четырех шагах от моей двери пасется привязанная на веревке коза.

Молодой пастух, которому было поручено наблюдать на досуге за действиями священного жука, пришел однажды во второй половине июня и с веселым видом сообщил мне, что, по его мнению, наступило время отправиться на поиски. Он застал насекомое, когда оно выходило из-под земли, и, порывшись в месте выхода его, нашел на небольшой глубине странную вещь, которую принес.

Действительно, странная вещь, и совершенно перевернувшая все, что я считал известным мне. По форме это настоящая маленькая груша, которая потеряла окраску свежести и, перезрев, сделалась коричневой. Что это за интересный предмет, эта изящная игрушка, как будто бы вышедшая из мастерской токаря?

Не сделано ли это человеческой рукой? Действительно ли это произведение жука? Находится ли там яичко, личинка? Пастух утверждает это. Он говорит, что в такой же груше, раздавленной нечаянно во время рытья, было беленькое яичко величиной с хлебное зерно. Я не решаюсь верить ему — так отличается принесенный предмет от шара, который я ожидал. Вскрыть загадочную находку и осмотреть ее содержимое было бы, может быть, неосторожно: мое взламывание повредило бы жизненности яичка, если только оно там. Надо сохранить эту вещь в таком виде, как она есть, и ждать событий, а в особенности надо^-пойти для расследований на то место, где она вырыта.

На другой день с утра пастух и я были на этом месте, на склоне, где был недавно вырублен лес и где жгучее солнце могло настичь нас не раньше, как через два-три часа.

Рис. 5. Норка и груша священного навозника

Скоро найдена новая норка жука, которую можно узнать по свежему холмику, возвышающемуся над ней. Сильной рукой своей товарищ мой начинает рыть. Я ему даю мою карманную лопаточку, легкое и прочное орудие, которым не забываю запастись каждый раз, как выхожу из дому.

Мы у цели: открывается пещера, и в теплой влажности открытого подземелья я вижу лежащую вдоль на земле великолепную грушу (рис. 5). О, святые радости внезапно открывающейся истины! Есть ли иные радости, которые можно было бы сравнить с вами? Пастух ликовал, он радовался моей радости. Вот уж второй раз я имею перед глазами эту странную форму. Обычная ли это форма или она есть исключение? Нужно ли отказаться от шарика, подобного тем, которые, как мы видели, насекомое катает по земле? Будем продолжать и увидим. Найдено другое гнездо. Как и предыдущее, оно содержит грушу. Вот важная подробность: во второй норке, рядом с грушей, обняв ее нежно, находится жук-мать, занятая, без сомнения, окончательной отделкой груши перед тем, как покинуть подземелье. Всякое сомнение рассеяно: я знаю и работника, и его работу.

Остальная часть утра только подтверждает полнее эти первые данные. Прежде чем безжалостное солнце прогнало меня со склона, на котором я производил свои исследования, я обладал двенадцатью грушами, одинаковыми по форме и почти по объему. Много раз мы находили и мать за работой в своей мастерской.

В течение всех летних каникул, с конца июня по сентябрь, я почти каждый день посещал места, где часто встречаются жуки, и норки, разрытые моей карманной лопаточкой, доставили мне больше доказательств, чем я мог пожелать. Выкармливание жуков в садке доставило мне другие данные, правда, немногие, далекие от сравнения с богатствами, собранными на воле, в полях. В общем, через мои руки прошло с сотню гнезд, и неизменно это была изящная форма груши; но никогда, никогда не круглая форма шара, о котором говорят нам книги. Это заблуждение я разделял когда-то и сам, полный к ним доверия.

Гнездо жука заметно снаружи по маленькой куче взрытой земли, маленькой кротовине, образовавшейся из той земли, которую мать в изобилии выбрасывает из норки, запирая ее, и которую она не могла положить опять на место, потому что часть норки должна оставаться пустой. Под этой кучкой находится колодец, около 2 ¹/₂ вершков глубиной, за которым следует горизонтальный ход, прямой или извилистый, оканчивающийся просторной залой, в которую войдет кулак. Вот подземелье, в котором покоится яичко, окруженное провизией и подвергающееся высиживанию влиянием жгучего солнца через слой земли в несколько дюймов толщиной; вот просторная мастерская, в которой мать, свободная в движениях, вылепила в форме груши хлеб, назначенный будущему питомцу. Большая ось этого навозного хлеба лежит горизонтально. Величина груши изменяется, но в тесных границах. Самый большой размер: 1 вершок длины и ³/₄ вершка ширины; самый малый — ³/₄ верш, в длину и около ⁵/₈ верш, в ширину. Поверхность ее довольно гладкая и тщательно смазана тонким слоем красной земли. Мягкая вначале, как пластическая глина, груша скоро приобретает от высыхания твердую толстую корку, которая не поддается давлению пальцев. Дерево не тверже ее. Эта корка есть защитительная оболочка, которая отделяет узника от окружающего мира и позволяет ему в полном спокойствии поедать свою пищу. Но если высыхание охватит и срединную массу, то опасность крайне серьезна. Мы будем еще иметь случай вернуться к бедствиям личинки, когда она подвергается необходимости питаться слишком черствой пищей.

Какое тесто обрабатывается в булочной жука? Являются ли поставщиками его мул и лошадь? Никоим образом. А между тем я это думал. Да это подумал бы каждый, видя, с каким рвением насекомое добывает пищу для собственного употребления из обыкновенной навозной кучи. Но здесь жук приготавливает лишь тот шар, который потом съедает сам в каком-нибудь убежище под песком.

Если для него самого хороша и грубая пища, наполненная остатками колючего сена, то относительно своего семейства он гораздо более разборчив. Для личинки ему нужна нежная, легко перевариваемая пища; ему нужны овечьи отбросы, не те, которые баран, сухого темперамента, разбрасывает в виде рядов черненьких маслин, а те, которые, будучи выработаны в менее сухом желудке овцы, падают большими кусками. Вот это желанный материал, исключительно употребляемое тесто; это отбросы жирные, пластические, однородные, полные питательных соков. По пластичности и нежности они будут удобны для лепки груши, а по питательности подходят для слабого желудка новорожденного, который найдет в них достаточное питание.

Так объясняется небольшая величина питательных груш, которая заставляла меня сомневаться в их происхождении, пока я не встретил мать возле провизии.

Этим объясняется, вероятно, и неудача моих прежних опытов в садках. В своем полном незнании семейной жизни жука я снабжал его собранным там и сям навозом лошади или мула. Понятно, что насекомое не хотело брать его для своего потомства и отказывалось строить гнезда. В настоящее время, наученный тем, что я видел в полях, я выбираю поставщиком овцу, и все в садках идет прекрасно.

Значит ли это, что навоз лошадиный, будучи очищен и отобран, все-таки никогда не идет на приготовление груши? Если недостает превосходного материала, то отказываются ли от посредственного? Это я осторожно оставляю под сомнением. Но что я могу утверждать, так это то, что те гнезда, числом больше ста, которые я осмотрел для того, чтобы написать эту историю, имели груши, приготовленные из овечьего навоза.

В какой части груши помещается яйцо жука? В первой груше, которую я исследовал, снимая слой за слоем перочинным ножом, я искал яичка в середине более широкой части, почти уверенный в том, что найду его там. К моему большому удивлению, его там не было. Середина груши вместо того, чтобы быть полой, была сплошной и состояла из непрерывного скопления однородной пищи. Очевидно, что жук помещает свое яйцо в другом месте. Но где же? В суженной части груши, в шейке, у самого ее конца. Разрежем вдоль эту шейку с необходимыми предосторожностями, так, чтобы не повредить содержимое. В конце ее находится комнатка с блестящими гладкими стенками. Вот помещение зародыша, колыбель вылупления. Яйцо, очень большое, сравнительно с ростом насекомого, есть удлиненный овал, около 10 миллиметров длины при 5 миллиметрах наибольшей ширины. Маленькое пустое пространство отделяет его со всех сторон от стен комнаты. Оно прикасается к стене только задним концом своим, который прилегает к верхушке колыбели (рис. 6). Будучи положено горизонтально, сообразно естественному положению груши, оно держится в гнезде целиком, кроме точки прикрепления, на воздухе, на самой упругой и теплой подстилке.

Вот мы получили точные сведения о месте нахождения яйца. Теперь попытаемся понять логику жука. Отдадим себе отчет в необходимости груши, этой странной формы его помещения.

Личинке грозит серьезная опасность: высыхание провизии. Подземелье, в котором она живет, имеет вместо потолка слой земли около 2—2 ¹/₂ вершков толщиной. Что значит эта тонкая крыша против южной летней жары, которая накаляет почву и прожигает ее на глубину гораздо более значительную?

Рис. 6. Продольный разрез через грушу священного навозника; вверху яйцо и колыбель вылупления

Значит, припасы, если только им надо пролежать три или четыре недели, подвергаются опасности преждевременно высохнуть до того, что станут несъедобными. Когда личинка вместо мягкой пищи, как было вначале, встречает твердую, как камень, то она должна погибнуть от голода. И она действительно погибает. Я находил довольно много этих жертв августовского солнца, которые, поев уже много свежих припасов и выев себе в них комнату, погибли, не будучи в состоянии грызть слишком затвердевшую провизию. Остался толстый кокон, род горшка без отверстия, в котором испеклась и сморщилась несчастная.

Взрослый, окрылившийся жук также погибает в таком коконе, потому что он не в состоянии разломать его и выйти на волю.

Еще более точно подтверждает сказанное следующий опыт. В июле, во время деятельного устройства гнезд, я помещаю в картонные или сосновые ящички дюжину груш, вырытых из земли в то самое утро. Эти ящички хорошо закрываются и помещаются в тени в моем кабинете, в котором царствует температура наружного воздуха. И что же, ни в одном из них воспитание не удается: то яйцо засыхает, то личинка хотя вылупится, но немедленно погибает. Напротив, в жестяных ящиках и стеклянных сосудах все идет очень хорошо: ни одна личинка не погибает.

От чего зависит эта разница? Просто от того, что при высокой июльской температуре испарение идет быстро под проницаемой картонной или сосновой крышкой; питательная груша высыхает, и личинка гибнет от голода. В непроницаемых жестяных коробках и в хорошо закрытых стеклянных сосудах испарения нет, припасы сохраняют мягкость, и личинки благоденствуют так же, как и в родимой норке.

Для противодействия высыханию пищи насекомое имеет два средства. Во-первых, оно изо всех сил своих широких ножек сжимает наружный слой груши и делает из него защитительную корку, более сдавленную и более однородную, чем срединная масса. Если я разламываю такой высохший кокон, то эта корка, толщиной в несколько миллиметров, обыкновенно отделяется резко и обнажает срединное ядро, напоминая скорлупу с зерном ореха. В разгар летней жары хозяйка у нас держит хлеб в закрытой посуде для того, чтобы сохранить его в свежем виде. Насекомое на свой лад делает то же самое: сжимая наружный слой груши, оно как бы накрывает посудой хлеб, назначенный для его семьи.

Жук идет дальше: он делается геометром, способным решить прекрасную задачу о наименьшей величине. При прочих равных условиях испарение, очевидно, будет пропорционально величине испаряющей поверхности. В таком случае надо дать питательной массе насколько возможно меньшую поверхность для того, чтобы уменьшить потерю влаги, насколько возможно; и вместе с тем надо, чтобы эта наименьшая поверхность охватывала наивозможно большую массу питательного вещества. А какая же форма при наименьшей поверхности имеет наибольший объем? Шар — отвечает геометрия. Итак, жук заготовляет провизию для личинки в форме шара, если на время не принимать во внимание шейки груши; и эта форма вовсе не есть следствие слепых механических условий, предписывающих работнику эту форму неизбежно.

С теми орудиями, какие насекомое имеет, оно было бы способно получить другие формы. Например, оно могло бы сделать грубый валик, колбасу, которая в обычае у геотрупов; оно могло бы, упрощая работу до последней степени, оставить кусок без определенной формы, в таком виде, как нашло его. От этого дело пошло бы только скорее, и осталось бы больше досуга для наслаждения солнцем. Но нет, — жук исключительно готовит шар, который так трудно сделать совершенно правильным; он поступает так, как будто бы он основательно знал законы испарения и законы геометрии.

Остается отдать себе отчет в значении шейки груши. Каковы ее значение и польза? Ответ напрашивается сам собой. Эта шейка содержит в своем конце колыбель яичка. А всякий зародыш, как растения, так и животного, нуждается в воздухе, первоначальном двигателе жизни. Для пропускания этого согревающего пробудителя жизни скорлупа яйца птицы имеет бесконечное множество пор. Грушу жука можно сравнить с яйцом курицы, только здесь скорлупой служит корочка, уплотнившаяся от усиленного сдавливания; питательная часть груши, ее желток — это мягкий внутренний шарик, закрытый корочкой; ее воздушная комната — это колыбель в конце шейки, где воздух и теплота со всех сторон окружают зародыш.

В середине груши, напротив, освежение воздуха трудно. Твердая корочка не имеет пор, как скорлупа птичьего яйца, а срединная масса совершенно плотная. Тем не менее воздух проникает и туда, потому что вскоре тут будет в состоянии жить личинка, грубый организм, менее требовательный, чем зародыш; но нежное яичко погибло бы здесь от удушения и недостатка тепла. Эти два условия — воздух и тепло — так необходимы, что ни один из навозников не упускает их из виду. Запасы пищи бывают различной формы. Кроме груши, у других видов навозников бывают приняты колбасы, яйцевидная форма, шар, наперсток, но при этом различии форм одна важная черта остается постоянной: яичко помещается в колыбельке совсем близко от поверхности — а это великолепное средство для легкого доступа воздуха и тепла. Наилучше одарен в этом тонком искусстве священный жук со своей грушей.

Итак, этот навозник действует согласно своей логике, которая соперничает с нашей. Но есть нечто еще большее. Жук, как будто зная, что испарение пропорционально протяжению испаряющей поверхности, дает припасам форму шара, ибо в этой форме содержится наибольшее количество вещества при наименьшей поверхности. Далее, яйцу необходим защищающий его чехол для того, чтобы избежать вредных прикосновений, и оно помещается в конце тонкостенного цилиндра, который вставляется в шар.

Так выполнены все требуемые условия. Строго необходимое получено, но это очень некрасиво. Полезное не заботилось о прекрасном. Артист порицает грубое произведение рассудка. Он заменяет цилиндр кое-чем, гораздо более изящным по форме; он соединяет его с шаром при помощи изящной кривой поверхности, и все превратилось в грушу. Теперь это произведение искусства, это прекрасно.

Жук делает именно то, что нам диктует чувство изящного. Имеет ли он также чувство изящного? Умеет ли он оценить изящество своей груши? На самом деле он не видит ее, он лепит ее в глубоком мраке. Но он ее трогает. У него жалкое осязание, так как он покрыт роговой оболочкой, и все-таки он не нечувствителен к нежным контурам.

Но перейдем в надежную область явлений, доступных наблюдениям. Как удается жуку придать форму груши припасам будущей личинки? Для получения материалов ему представляются два случая. В первом случае насекомое выбирает из кучи навоза по известному уже нам способу отборный материал, и на том же месте делает из него шарик раньше, чем сдвинет его с места, точно так же как он поступает, когда дело идет о его собственном питании. Когда насекомое находит, что шарик достаточно велик, но место не подходит для рытья норки, то оно пускается в путь со своей катящейся ношей. Оно идет наудачу, до тех пор, пока встретит удобное место. Во время перехода шар, не совершенствуясь по форме, твердеет немного с поверхности и покрывается слоем комочков земли и песчинок. Эта земляная кора, прилипшая во время пути, может служить достоверным указателем того, насколько далекий путь пришлось совершить насекомому. Подробность эта имеет свое значение и вскоре она понадобится нам.

Во втором случае, в непосредственной близости от кучи, из которой извлекается материал для постройки гнезда, находятся рыхлые места, удобные для рытья норки. Тогда путешествие оказывается ненужным, а следовательно, ненужен и шарик, который уже не надо катить. Мягкий кусочек овечьего помета подбирается и втаскивается в норку в его естественном виде. В мастерскую, таким образом, попадает бесформенная масса в одном или в нескольких кусках.

В естественных условиях этот случай редок вследствии грубости почвы, богатой камнями. Места, которые легко рыть, встречаются редко, а потому насекомое должно блуждать со своей ношей, пока не найдет их. В моих садках, где земляной слой просеян через сито, напротив, всякое место легко рыть, а потому мать, трудящаяся для своих яичек, ограничивается тем, что спускает под землю ближайший кусок навоза, не придавая ему какой-либо определенной формы.

Совершается ли такой способ внесения материала (без шарика и без катания его по земле) в поле или у меня в садке, окончательный результат его бывает поразителен. Я видел, как в подземелье исчез бесформенный комок. На другой или на третий день я наведываюсь в мастерскую и нахожу артиста перед своей работой. Бесформенные вначале клочки, которые вбрасывались как попало, превратились в грушу совершенной правильности и обдуманной законченности. Художественный предмет носит на себе следы того способа обработки, которому он подвергался. Нижняя сторона его, прилегающая к почве подземелья, усеяна прилипшими комочками земли, остальная поверхность гладкая и чистая. Вследствие своей тяжести, а также вследствие надавливания, когда жук отделывал ее, еще совершенно мягкая груша испачкалась землей с той стороны, которой она прикасается к полу мастерской; на остальной, большей части своей поверхности, она чиста.

Выводы из этих точно переданных подробностей очевидны: при работе грушу не поворачивают; она получилась не от катания по полу мастерской, потому что тогда она вся была бы испачкана землей. Да, сверх того, ее выпуклая шейка исключает возможность такого способа работы. Она даже не поворачивалась с одного бока на другой, это ясно подтверждает ее верхняя сторона, нисколько не запачканная. Следовательно, жук сделал грушу, не переворачивая ее, не перемещая, на том самом месте, где она лежит; он вылепил ее маленькими ударами своих широких голеней-лопаточек точно так, как мы видим его готовящим свой шар на открытом воздухе.

Теперь перейдем к обыкновенному случаю, в открытые поля. Тогда материалы притаскиваются издалека и вносятся в норку в виде шарика, испачканного землей со всех сторон. Что станет делать насекомое с этим шариком, в котором уже готова широкая часть будущей груши? Ответить на этот вопрос нетрудно: достаточно поймать жука, вошедшего в норку с его шариками, и перенести их в мой садок для того, чтобы наблюдать события вблизи.

Большой стеклянный сосуд наполнен просеянной, увлажненной и утрамбованной, насколько нужно, землей. На поверхность искусственной почвы я кладу мать и ее шар, который она держит в объятиях. Я помещаю сосуд в полусвете и жду. Мое терпение недолго подвергается испытанию. Насекомое принимается за прерванную работу, будучи понуждаемо к тому работой его яичников.

В некоторых случаях я вижу, как оно, оставаясь все на поверхности, разламывает свой шарик и разделяет его на мелкие куски. Это никоим образом не поступок отчаявшегося, который, увидя себя пленником, разрушает с горя любимый предмет. Это поступок разумной предусмотрительности. Кусок, подобранный поспешно среди необузданных соперников, необходимо тщательно вновь осмотреть, так как осмотр на месте заготовления его, среди воришек, был не особенно удобен. Шар, может быть, содержит мелких навозников: онтофагов и афодиев, которые были не замечены в лихорадочной поспешности приобретения. Эти самозваные гости, чувствуя себя очень хорошо в середине комка, стали бы также кормиться будущей грушей, к большому вреду законного ее поедателя. Надо освободить комочек от этого голодного отродья. А потому мать разрушает его, превращает в крошки и вычищает. Потом из собранных обломков она опять делает шарик, очищенный теперь от земляной корки. Шарик этот вносится под землю и превращается там в грушу, поверхность которой не испачкана нигде, кроме стороны, прилегающей к земле.

Еще чаще мать зарывает шар в почву сосуда в том виде, в каком я вынул его из норки, с шероховатым слоем, налипшим во время перекатывания. В этом случае на дне моего прибора я нахожу его превращенным в грушу также с шероховатой поверхностью, покрытой песком и землей со всех сторон. Это доказывает, что грушевидная форма не потребовала общей внутренней и внешней переделки шара, а была получена из него простым сдавливанием его и вытягиванием шейки. В огромном большинстве случаев таков естественный ход дела.

Почти все груши, которые я выкапывал в полях, выпачканы кругом и не гладки, одни больше, другие меньше. Этот слой налипшей на них земли и песка можно бы приписать продолжительному катанию шара внутри подземного жилища. Но те из груш, которые попадаются мне совершенно чистыми, а в особенности совершенно чистые груши, доставляемые моими садками, вконец рассеивают это заблуждение.

Присутствовать при изготовлении груши нелегко: работающий в темноте жук упорно отказывается продолжать работу, лишь только до него достигает свет. Для этой работы ему необходима полная темнота, мне же для того, чтобы видеть его работу, необходим свет. Невозможно соединить эти два условия. Попытаемся, однако, подсмотреть хоть урывками истину, ускользающую от нас во всей полноте.

Вот как это устраивается.

Опять берется просторный стеклянный сосуд, который я снабжаю слоем земли в несколько пальцев толщиной. Для получения мастерской с прозрачными стенами, я ставлю на земляном слое треножник, а на эту подставку, вышиной в 2 ¹/₄ вершка, кладу деревянный кружок одного диаметра с внутренним диаметром сосуда. Разграниченная таким образом внутренность стеклянного сосуда будет представлять собой в части между кружком и поверхностью земли — подземелье, где работает насекомое. На краю деревянного кружка сделана выемка, достаточно большая для прохода жука и его шарика. Наконец, сверху кружка также наложен плотно слой земли, настолько толстый, насколько позволяет сосуд, причем часть верхней земли обрушивается и по наклонному направлению осыпается через выемку в нижнее помещение. Это условие предвиделось, оно и необходимо для моих целей. При помощи этого склона жук, найдя опускающийся ход, достигнет нижней прозрачной мастерской, которую я ему приготовил. Само собой разумеется, что он пойдет туда только тогда, когда она будет находиться в полном мраке. А потому я делаю картонный цилиндр, закрытый сверху, и покрываю им весь стеклянный прибор. Пока цилиндр остается на месте, под ним полная темнота, необходимая жуку; а если я его сразу сниму, то в прибор проникнет свет, который необходим для моих наблюдений.

Приготовив все таким образом, я начинаю искать в полях мать, только что вошедшую с шариком в свою естественную мастерскую. Одного утра достаточно, чтобы найти желаемое. Я кладу мать и ее шарик на поверхность верхнего слоя земли, покрываю прибор картонным футляром и жду. Насекомое, настойчиво и упорно работающее до тех пор, пока не поместит свое яйцо, роет себе новую норку и втаскивает в нее свой шар; но при этом оно найдет здесь слой земли недостаточной толщины, так как скоро встретит деревянную пластинку, представляющую препятствие, подобное тем камешкам, которые часто заграждают путь насекомому при рытье норки в естественных условиях; оно исследует причину остановки и, найдя приготовленную выемку, сойдет через нее в нижнюю комнату, которая, будучи просторна и обширна, заменит ему подземелье, из которого я его только что вынул. Таковы мои догадки. Но все это требует времени, и надо ждать до завтра, чтобы удовлетворить мое нетерпеливое любопытство.

Время наступило, пойдем. Дверь кабинета была оставлена накануне открытой, так как я опасался, что даже звук замка может обеспокоить моего недоверчивого работника. Из предосторожности я надеваю мягкие туфли. И — цилиндр сразу снят. Великолепно. Мои предположения были справедливы. Жук находится в стеклянной мастерской. Я застаю его за работой, положившим свою широкую голень на неоконченную грушу. Но, ошеломленный внезапным светом, он остается неподвижным, как окаменелый. Это продолжается несколько секунд. Потом он поворачивает спину и неловко всходит по наклону, стараясь добраться до верхних, затененных частей сосуда. Я бросаю взгляд на работу, замечаю форму, положение, направление груши и опять делаю темноту при помощи картонного футляра. Не будем длить нескромность, если хотим повторить опыт.

Мой внезапный и короткий осмотр показал мне начало таинственной работы. Шар, бывший вначале совершенно правильным, теперь имеет с одной стороны толстый валик, который окружает род небольшого углубления (рис. 7). Он напоминает мне в крошечных размерах доисторические горшки с круглым брюшком, большими краями вокруг отверстия и с горлышком, перетянутым узкой бороздочкой. Этот первоначальный вид груши объясняет нам приемы насекомого, однородные с приемами древнего человека, незнакомого с гончарным кругом горшечника.

Пластический шарик имеет с одной стороны, в том месте, где будет шейка, углубление; кроме того, он немного вытянут здесь, имеет несколько тупой выступ. В середине этого выступа, или выпуклости, было сделано вдавление, из которого материал выступил в стороны и образовал углубление с бесформенными краями. Вся эта работа сделана только при помощи надавливания и нажимания.

К вечеру сделан новый внезапный осмотр в полной тишине. Оправившийся после утреннего волнения лепщик опять спустился в свою мастерскую. Ослепленный светом и смущенный странными событиями, которые вызваны моим коварством, он сейчас же уходит наверх, в темноту, но с сожалением, нерешительными шагами.

Работа подвинулась вперед: углубление увеличилось, а его толстые края сделались тоньше и вытянулись в шейку груши. Но место, где лежала груша, и положение ее не изменились, они остались те же, какие я заметил раньше. Сторона, прилегавшая к земле, остается там же; верхняя сторона по-прежнему обращена кверху; углубление, которое находилось вправо от меня, и теперь, будучи заменено шейкой, находится вправо от меня. Отсюда должно вывести заключение, окончательно подтверждающее то, что было сказано раньше: насекомое не переворачивает и не катает грушу, оно только сжимает ее, месит материал, и тем придает ему форму.

Рис. 7. Шар священного навозника перед помещением в него яйца

На следующий день — третий осмотр. Груша окончена: шейка ее, вчера имевшая вид открытого мешочка, сегодня закрыта. Значит, яичко отложено. Работа вполне закончена и нуждается только в поправках общей наружной полировки, которыми, без сомнения, занималась мать, когда я ее потревожил.

Самая тонкая часть работы ускользает от меня. Я очень хорошо вижу в общих чертах, как получается колыбелька, где вылупится яичко: толстый валик, окружавший первоначальное углубление, делается от давления тонким, как пластинка, и удлиняется в виде мешочка, отверстие которого сужается к концу. До сих пор работу легко объяснить. Но трудно объяснить изящество колыбельки, в которой должно вылупиться яичко, когда подумаешь о грубых орудиях насекомого, о его широких зубчатых голенях, резкие движения которых напоминают движения автомата. Каким образом жук с помощью этих грубых орудий устраивает яйцевидную ячейку, так изящно выглаженную внутри? Неужели голень, похожая на пилу каменотеса, с большими зубьями, будучи введена в отверстие мешочка, может соперничать с кисточкой? Почему же нет? В другом месте мы говорили, а здесь уместно будет повторить, что не орудие создает мастера. Насекомое проявляет свою мастерскую способность с теми орудиями, какими оно снабжено. Стругом оно умеет работать, как пилой, а пилой — как стругом, как тот работник, о котором говорит Франклин. Теми самыми граблями с толстыми зубьями, которыми жук роет землю, он умеет пользоваться как лопаточкой и кисточкой, для того чтобы выгладить стены колыбельки, в которой родится личинка.

В заключение еще одна подробность относительно этой колыбельки. На самом конце шейки всегда очень ясно видно одно местечко: оно утыкано волокнистыми стебельками, делающими его как бы волосистым, тогда как остальная часть шейки тщательно выглажена. Это — пробка, которой мать заткнула отверстие, как только отложила яичко, и эта пробка, как то доказывает ее волосистость, не подвергалась давлению, сровнявшему во всех остальных местах навозную массу и уничтожившему малейшие неровности.

Почему насекомое отнеслось с такой осторожностью к самой крайней точке, тогда как вся остальная груша подвергалась сильным ударам его ножек? Задним концом яичко опирается на эту пробку, и если бы на нее нажать, то давление передалось бы зародышу и подвергло бы его большой опасности. Значит, мать, зная об опасности, затыкает проход пробкой, не уплотняя ее, вследствие чего в колыбельке образуется лучшая вентиляция, а яичко избегает опасности от надавливания.