Ограниченность инстинкта

Ограниченность инстинкта

Мои халикодомы, в своих гнездах, привешенных к стенам площадки под балконом, лучше всех других перепончатокрылых

поддавались последовательным опытам. Они были в моем доме, у меня перед глазами, во всякий час дня и так долго, как я того желал. Мне было удобно следить за всеми подробностями их деятельности и довести до конца всякий опыт, как бы он ни был продолжителен; кроме того, их число позволяло мне повторять опыт до полной его убедительности. Халикодомы доставили мне материал для этой главы.

Прежде чем начать изложение, скажу еще несколько общих замечаний, которые облегчат понимание того, что будет изложено ниже. Пока насекомое остается в нормальных условиях, оно очень рационально рассчитывает свои действия, ввиду той цели, к которой стремится. Например, что может быть логичнее действий перепончатокрылых охотников, которые парализуют свою добычу? Это в высшей степени разумно; мы не сумели бы сделать лучше, а вместе с тем никому не придет в голову, что животное может сколько-нибудь отдавать себе отчет в своей ученой вивисекции. В пределах предназначенной ему сферы деятельности насекомое может совершать самые, по-видимому, разумные действия, и все-таки мы не имеем никакого права видеть в этом малейшее проявление разума.

Что станется с его деятельностью в случайных обстоятельствах? Здесь мы должны строго различать два случая, если не хотим впасть в серьезные ошибки. Во-первых, случай может нарушить порядок работы, которой занято насекомое в данный момент. В этих условиях насекомое способно бороться со случаем; оно продолжает, под сходной формой, текущую работу и остается в том же психическом состоянии. Во-вторых, случай может вмешаться в тот строй событий, который уже пройден, может относиться к оконченной работе, которой насекомое теперь не может нормально заниматься. Чтобы победить этот случай, насекомое должно было бы вернуться к своему прошлому психическому настроению, переделать вновь то, что уже сделало, и тогда предаться текущей работе. Способно ли на это насекомое; сумеет ли оно оставить настоящее для того, чтобы вернуться к прошлому, догадается ли оно вернуться к работе, гораздо более нужной, нежели та, которой оно сейчас занято? Это действительно доказывало бы немного разума. Опыт решит этот вопрос.

Сначала вот несколько фактов, относящихся к первому случаю.

Халикодома только что окончила первый слой крышечки на ячейке и улетела за другим комочком земли для дальнейшего укрепления крышечки. В ее отсутствие я протыкаю иглой крышечку и делаю в ней широкую брешь, занимающую половину отверстия. Насекомое возвращается и прекрасно починяет пролом. Будучи занято устройством крышечки, оно при починке ее продолжает ту же работу.

Другая халикодома кладет только первые слои своей ячейки, представляющей собой очень неглубокий стаканчик, совершенно еще не имеющий провизии. Я прокалываю дно ячейки, и насекомое поспешно заделывает дыру. Оно строило и теперь только немного отклоняется для того, чтобы продолжать строить. Починка представляет для него продолжение занимавшей его работы.

Третья халикодома снесла яичко и закрыла ячейку. Когда она отправилась за новой порцией цемента, чтобы получше укрепить крышечку, я проделываю большую брешь в стенке ячейки, сейчас же под крышкой, брешь, находящуюся слишком высоко для того, чтобы мед из ячейки мог вытекать. Насекомое, возвратившееся со строительным материалом, который предназначался не для этой работы, видит свой горшочек выщербленным и старательно починяет его. Вот поступок такой разумный, какие я не часто встречал. Но не будем щедры на похвалы, не обсудив всего основательно. Насекомое занималось закрыванием ячейки. По возвращении оно видит щель, для него это не более как плохая спайка крышечки с ячейкой, которая ускользнула сначала от его внимания, и оно пополняет свою текущую работу, прикрепив получше крышечку.

Из этих трех примеров, взятых мною из большого числа других, более или менее подобных, следует, что насекомое умеет справиться со случайностью, лишь бы новое действие не выходило из круга работ, которые занимают его в данный момент. Припишем ли мы ему разум? Зачем! Насекомое продолжает действовать в том же психическом настроении, в каком и было; оно продолжает начатое действие и делает поправки в том, что, по его мнению, не больше как пропуск в текущей работе.

Если бы нам пришла мысль видеть в этих починках трещин дело разума, то вот что совершенно изменило бы наше мнение. Во-первых, пусть будут ячейки подобные тем, какие были во втором опыте, т.е. сделанные в форме не глубокого стаканчика, но уже содержащие мед, сбором которого теперь пчелы и заняты. Я прокалываю ячейки снизу, и тогда, через дырочку, медь вытекает. Пчелы все-таки продолжают носить мед. Во-вторых, пусть будут ячейки почти оконченные и с большим уже запасом меда. Я их также прокалываю, мед из них понемногу вытекает, а обладательницы их продолжают строительную работу. На основании предыдущего читатель, может быть, ожидает немедленной починки ячейки, починки необходимой, потому что здесь дело идет о спасении будущей личинки. Пусть разочаруется: халикодомы продолжают свои путешествия: одна — за медом, другая — за цементом, и ни одна не заделывает пролома. Собиравшая провизию продолжает ее собирать, строившая продолжает строить, как будто бы ничего необыкновенного не случилось. Наконец, когда проколотые мною ячейки вполне выстроены, насекомое откладывает яйцо, приделывает к ячейке крышечку и переходит к устройству новых ячеек, ничего не предпринимая против вытекания меда, который, в два-три дня, вытекает весь и образует длинный след на поверхности земляного пирожка.

Но, может быть, цемент, служащий для построек, не может приклеиться к краям дыры, смазанным медом? Тогда бездеятельность \ пчелы была бы просто покорностью непоправимому злу. Разузнаем, так ли 1это. Я беру щипчиками у пчелы ее комочек земли и прилепляю к дырочке, из которой сочится мед. Моя починка, для работы человека, довольно сносно сделана: комочек земли совершенно сливается с проколотой стенкой, твердеет, как обыкновенно, и мед не вытекает. Вот и отлично. I Что же это было бы, если бы работа была сделана насекомым, которое обладает такими тонкими рабочими инструментами? Если халикодома воздерживается от этой работы, то не по бессилию и не потому, что материалы не годятся.

Представляется другое возражение. Не заходим ли мы слишком далеко, допуская в мозгу насекомого такую связь идей: мед течет, потому что ячейка подырявлена; для того, чтобы остановить вытекание, надо заделать дыру. Его маленькому мозгу не по силам столько логики. И потом, дырочки не видно за вытекающим медом; причина вытекания неизвестна, а самому насекомому доискаться до нее слишком трудно.

В ячейке, едва начатой и еще не содержащей меда, проколота в дне дырочка величиной в 4 миллиметра. Через несколько мгновений отверстие заделано каменщицей. Мы уже присутствовали при подобных поправках. Сделав это, насекомое принимается носить провизию. Я опять делаю дырочку в том же месте. Через это отверстие цветень высыпается на землю в то время, как пчела счищает свою первую жатву. После того, опустив голову на дно стаканчика, чтобы осмотреть только что принесенную провизию, пчела вставляет усики в искусственное отверстие, так что я вижу их высунувшимися из дыры, которую она ощупывает, исследует и которую не может не видеть. Пчела улетает. Принесет ли она теперь земли для починки горшка, как сделала несколько минут перед тем?

Ничуть не бывало. Насекомое возвращается с провизией, отрыгивает свой мед, счищает цветень, смешивает их в липкое и густое тесто, которым и затыкает брешь, а мед из теста понемногу просачивается. Полосочкой сложенной бумаги я прочищаю дырочку и оставляю ее совершенно открытой, так что насквозь видно. Я проделываю это каждый раз, как приносится новая провизия, то в присутствии пчелы, когда она смешивает провизию, то в ее отсутствии. От нее не может ускользнуть то необыкновенное, что происходит в ее магазине, обкрадываемом снизу, так же, как она не может не заметить и самой дыры на дне. Несмотря на все это, в течение трех часов подряд, она упорствует в своем желании наполнить бочку данаид, из которой провизия исчезает, будучи только что отложена. Она много раз, поочередно, сменяет работу каменщицы работой сборщицы жатвы, накладывает новые слои на края ячейки и приносит провизию, которую я продолжаю выкрадывать. На моих глазах она совершает 32 путешествия, то за землей, то за медом, и ни разу не попыталась остановить вытекание меда через дно горшка.

В пять часов вечера работы прекращаются. На другой день они снова продолжаются. На этот раз я не прочищаю дырочки и предоставляю провизии вытекать понемножку. В конце концов яичко снесено и дверь запечатана, но пролом остался незаделанным, хотя для этого было бы достаточно одного комочка земли. А когда в ячейке еще не было совсем провизии, то пчела тотчас же заделала дырочку. Почему же она не повторила этого, когда я снова сделал дырочку? Здесь с полной ясностью обнаруживается тот факт, что животное не в состоянии начинать снова уже сделанное, и отклоняться для этого от занятий, в которые оно погружено в настоящий момент. В то время насекомое только начинало строить и мое вмешательство коснулось работы, которой пчела занималась в тот момент; сделанная мной дырочка явилась в глазах пчелы как бы погрешностью в ее постройке, которая легко может случиться в откладываемых слоях, еще не успевших высохнуть. Поправляя эту погрешность, каменщица не оставляла начатой работы. Но раз начался принос провизии, начальная ячейка считается оконченной и, чтобы ни случилось, пчела не коснется ее больше. Теперь заделать дыру значило бы изменить порядок работы, а этого насекомое не может сделать. Теперь очередь меда, а не цемента. На этот счет правило непоколебимо.

Позже наступает момент, когда сбор жатвы приостанавливается и опять начинается каменная работа, так как здание надо повысить на один слой. Сделавшись опять каменщицей, займется ли пчела поправкой дна? Нет. Теперь ее занимает новый этаж, слои которого она сейчас же починила бы, если бы в нем случилось какое-нибудь повреждение, но что касается дна, то оно слишком давно сделано и слишком отодвинулось в прошлое. Да и строящийся этаж и следующие будут иметь ту же судьбу. Они находятся под бдительным надзором насекомого, только пока строятся. Вот поразительный пример этого. На одной ячейке, достроенной вполне, я проделываю в средней части, повыше меда, окошечко почти такой величины, как естественное отверстие. Некоторое время пчела еще продолжает носить мед, потом кладет яичко. Через большое окошечко я вижу, как она кладет его на мед. Потом пчела принимается за устройство крышечки и отделывает ее самым тщательным образом, тогда как пролом оставляет открытым. Много раз она подходит к этой дыре, всовывает в нее голову, рассматривает, ощупывает усиками и грызет края. И это все. Повреждение сделано в слишком давней работе для того, чтобы насекомому пришла мысль заниматься им.

Я думаю, этого достаточно для доказательства того, что насекомое бессильно перед случайностью. Это бессилие подтверждается при повторении опытов, что составляет условие всякого хорошего опыта; мои заметки изобилуют другими подобными примерами. Приводить их значило бы повторяться.

Недостаточно, однако, повторять опыты, надо их еще разнообразить. Попробуем ввести в ячейку постороннее тело. Пчела-каменщица, как и все перепончатокрылые, необыкновенно чистоплотная хозяйка. Она не допускает ни малейшей нечистоты в своем горшочке для меда, а между тем, пока ячейка открыта, драгоценное медовое тесто подвергается случайностям. Строительницы верхних ячеек могут нечаянно уронить немного цемента в нижние ячейки; сама хозяйка, работая над увеличением горшка, рискует уронить кусочек земли на провизию. Мушка, привлеченная запахом, может прилететь и завязнуть в меду; сражения между стесняющими друг друга соседками могут поднять пыль. Все это должно быть уничтожено, и сейчас же, чтобы позднее личинка не нашла еду слишком грубой. И действительно, халикодомы очень хорошо умеют освобождать ячейки от всякого постороннего тела.

Я кладу на поверхность меда пять или шесть маленьких кусочков соломы, длиной в миллиметр. Поза насекомого, когда оно, возвратясь, видит эти предметы, выражает удивление. В его магазине никогда не собиралось столько сора. Пчела вытаскивает, один за другим, все кусочки соломы и каждый раз относит их далеко и выбрасывает. Усилие страшно не соответствует предметам: она подымается над соседним платаном, вышиной метров в десять, и летит дальше, чтобы выбросить атом. Она боится, что загромоздила бы пространство, если бы уронила кусочек соломы поближе к гнезду.

Я кладу на медовое тесто яичко другой халикодомы, снесенное на моих глазах в соседней ячейке. Пчела вытаскивает его, уносит далеко и выбрасывает, как и куски соломы. Двойной вывод, полный интереса. Во-первых, это драгоценное яйцо, для будущности которого пчела выбивается из сил, оказывается вещью, не имеющей никакой цены, мешающей и противной, если только оно чужое. Свое яйцо — это все, чужое — ничто. Оно выбрасывается как сор. Существо, так страстно преданное своей семье, жестоко равнодушно к остальным из своей расы. Во-вторых, я спрашиваю себя и не могу еще найти ответа, как это некоторые паразиты устраивают своим личинкам возможность пользоваться провизией халикодомы? Если они вздумают отложить яичко на мед открытой ячейки, то пчела не преминет, увидев его, выбросить; если захотят положить яичко после хозяйки, то они не смогут этого сделать, потому что она замуровывает дверь сейчас же по снесении яичка. Любопытный вопрос, остающийся для будущих исследователей.

Наконец, я втыкаю в медовое тесто соломинку, длиной в 2— 3 сантиметра, далеко выходящую за края ячейки. Насекомое вытаскивает ее с большими усилиями, тащит ее сбоку или, помогая себе крыльями, тянет ее сверху. Она улетает как стрела с соломинкой, выпачканной медом, и далеко выбрасывает ее за платан. Вот теперь-то дела и усложняются. Я говорил уже, что в тот момент, когда надо класть яичко, халикодома прилетает с комочком цемента, который должен служить для немедленного устройства крышки. Упершись лапками в закраину, насекомое вводит брюшко в ячейку, а во рту держит готовый комочек цемента. Отложив яичко, оно выходит и поворачивается, чтобы замуровать ячейку. Я отстраняю его немного и втыкаю сейчас же такую же соломинку, выступающую за края ячейки почти на сантиметр. Что сделает насекомое? Оно, так старательно удаляющее из своей ячейки даже маленькие пылинки, вытащит ли это бревно, которое, наверное, будет причиной гибели личинки, так как стеснит ее рост? Пчела могла бы вытащить соломинку, как мы только что это видели.

Она могла бы это сделать, но не делает. Она закрывает ячейку, строит крышечку и облепляет соломинку цементом. Много раз она совершает путешествия за цементом, нужным для укрепления крышечки, и каждый раз тщательнейшим образом прилаживает цемент, не обращая внимания на соломинку. Я получаю таким путем, раз за разом, восемь закрытых ячеек, сквозь крышечки которых торчат, как мачты, соломинки. Этот результат заслуживает внимательного рассмотрения. В тот момент, когда я втыкаю соломинку, челюсти насекомого заняты: они держат комочек земли, назначенной для крышечки. Орудие выдергивания не свободно, а потому выдергивание и не совершается. Я ожидал, что пчела выбросит свой цемент и тогда вытащит загромождающий ячейку предмет. Я уже знал, что халикодоме нужно путешествие в 3—4 минуты, чтобы собрать один комочек цемента. Путешествия за медом длятся больше: от 10 до 12 минут. Минут в пять она могла бы сделать все: бросить свой комочек, вытащить челюстями соломинку, унести ее и собрать новую порцию цемента. Насекомое решило иначе. Оно не хочет, не может покинуть свой комочек и употребляет его в дело. Личинка погибнет от этого несвоевременного удара лопаточки, нужды нет: теперь настало время замуровывания двери и дверь замурована. Она могла бы попытаться вытащить соломинку позднее, когда челюсти свободны, хотя бы крышечка от того и разломалась, пчела и этого не делает. Она могла бы также прилепить на время свой комочек на закраину ячейки и тогда вытащить соломинку. Но нет: челюсти ее сжимают комочек цемента и идея, желание разжать их не придет насекомому до тех пор, пока этот комочек не будет употреблен по назначению. Еще большая нелепость: начатая крышка оканчивается, для чего совершаются новые путешествия за цементом! Изысканное внимание к бесполезной теперь крышке и никакого внимания к опасной соломинке. Маленький проблеск разума, который, как говорят, освещает животное, ты очень близок к мраку, ты—ничто!

Другой, еще более красноречивый факт окончательно убедит сомневающегося. Порция собранного в ячейке меда соответствует потребностям и нуждам будущей личинки. Ни больше, ни меньше. Как пчела узнает, что она набрала достаточно? Все ячейки почти одинакового размера и наполняются не до краев, а до половины или до двух третей. Значит, в них оставляется большое пустое пространство, и пчела должна уметь узнавать, когда меду принесено достаточно. Вследствие полной непрозрачности меда, нельзя глазами судить о толщине его слоя. Зондом я определяю толщину слоя, собранного в оконченной ячейке, меда, в среднем, около 10 миллиметров. У пчелы есть только зрение, которое, по остающейся пустоте, может судить о наполненной части ячейки. При этом предполагается очень точное зрение, способное определить треть длины. Если бы насекомое руководствовалось наукой Эвклида, то это было бы по его части. Какое великолепное доказательство в пользу его маленького разума: халикодома имеет геометрическое зрение и делит линию на три равные части! Это заслуживает серьезного изучения.

Из пяти ячеек, не вполне снабженных провизией, я выбираю мед с помощью комочка ваты, который держу щипчиками. Время от времени, по мере того, как пчела приносит новые порции провизии, я повторяю чистку, то совсем насухо, то оставляя в ячейке тоненький слой меду. Я не вижу особенного колебания со стороны ограбленных мною, даже если они застают меня во время опустошения их горшка; они продолжают свою работу со спокойным усердием. Иногда волокна ваты остаются прилипшими к стенкам ячеек; пчелы заботливо снимают их и быстрым полетом уносят далеко и выбрасывают. В конце концов, раньше или позже, откладывается яичко и налепляется крышечка. Я взламываю эти пять закрытых ячеек. В одной яичко снесено на слой меда в три миллиметра толщиной; в двух — на слой в один миллиметр; а в двух остальных оно положено просто на стенку ячейки, только выпачканную медом.

Вывод ясен: насекомое не судит о количестве меда по высоте его уровня; оно не рассуждает как геометр; оно и вовсе не рассуждает. Оно собирает мед до тех пор, пока находится под влиянием скрытого побуждения, толкающего его на эту работу, что продолжается до тех пор, пока провизия приносилась достаточно долго; оно перестает собирать мед тогда, когда это побуждение удовлетворено, хотя бы результат и уничтожился благодаря случайности. У него нет никакой психической способности, которая бы, через посредство зрения, давала бы ему знать, что меду принесено довольно. Единственный его руководитель — это инстинктивное предрасположение; и этот руководитель непогрешим в нормальных условиях, но легко сбивается с пути коварными опытами. Разве насекомое положило бы яичко в пустую ячейку, если бы у него была хоть искра разума? Оставило ли бы оно питомца без пищи, что было бы невероятной ошибкой материнского чувства? Я рассказал, вывод пусть сделает читатель.

В другом случае еще ярче обнаруживается это инстинктивное предрасположение, которое не оставляет животному свободы действий и тем самым охраняет его от ошибки. Предположим, что пчела обладает какой угодно способностью суждения. Если бы она была так одарена, могла бы она измерить порцию будущей, первой личинки? Никоим образом. Пчела не знает этой порции. Ничто не дает никаких сведений об этом матери семейства, а между тем, в первый же свой опыт, она наполняет горшок медом, насколько нужно. Правда, в молодости она сама получила такую порцию, но она съела ее в темной ячейке и, сверх того, она была тогда слепой личинкой. Зрение не может служить ей указателем. Остается память желудка, который переварил пищу, — но это было год тому назад, когда пчела была личинкой, а с тех пор питомец окрылился, стал взрослым, изменил форму, жилище и образ жизни. То была личинка, теперь это пчела. Помнит ли она, что ела в детстве? Не больше, чем помним мы те глотки молока, которые извлекали из груди матери. Значит, пчела ничего не знает о количестве меда, необходимого для личинки, ни из воспоминаний, ни из примера, ни из приобретенного опыта. Что же в таком случае руководит ею, когда она с такой точностью заготовляет своей личинке нужное количество меда? Зрение и способности суждения поставили бы мать в большое затруднение. Для того, чтобы сделать это безошибочно, надо иметь специальное предрасположение, бессознательный импульс, инстинкт, внутренний голос, который диктует меру.