Пустырь

Пустырь

В течение многих лет моим самым горячим желанием было иметь уголок земли, не особенно большой, но огороженный и тем избавленный от неудобств проезжей дороги; уголок заброшенный и бесплодный, выжженный солнцем и годный лишь для чертополоха и насекомых. Там, не боясь помех со стороны прохожих, я мог бы вопрошать своих ос — аммофилу и сфекса, мог бы предаться тому собеседованию, в котором вопросами и ответами служат, вместо речи, наблюдения и опыты. Там, без отдаленных экскурсий, поглощающих так много времени, без трудных переходов, так утомляющих внимание, я мог бы составлять планы наблюдений, устраивать опыты и ежедневно, во все часы дня, следить за их результатами. Да, в этом состояли мои желания, мои мечты, которые я лелеял, но исполнение которых все скрывалось от меня в туман будущего. Сорок лет с непоколебимой твердостью боролся я с жалкими житейскими нуждами, находясь постоянно под гнетом ужасной заботы о ежедневном куске хлеба, но в конце концов получил-таки так страстно желанную лабораторию под открытым небом. Не сумею рассказать, сколько настойчивости и усиленного труда она мне стоила, но, наконец, явилась, а с ней, что еще важнее, явилось и немного досуга. Я говорю немного потому, что я все-таки тащу на ноге несколько колец цепи каторжника. Желание осуществилось, но немного поздно. О, мои прекрасные насекомые! Я сильно опасаюсь, что плод поднесен тогда, когда я начинаю терять зубы, которыми мог бы его съесть. Да, уже немного поздно: широкий вначале горизонт превратился в низкий, давящий свод, который с каждым днем все сужается. Я нахожусь в том состоянии, когда, разбитый тяжелым жизненным опытом, не сожалея в прошлом ни о чем, кроме тех, кого любил и потерял, не надеясь ни на что в будущем, часто спрашиваешь себя: стоит ли жить?

Но среди развалин, меня окружающих, одна часть стены стоит непоколебимо на своем прочном фундаменте, это моя любовь к научной истине. Достаточно ли этого, мои трудолюбивые насекомые, для того, чтобы решиться прибавить несколько страниц к вашей истории? Не изменят ли силы при осуществлении того, чего так страстно хочется? И зачем я оставлял вас так долго без внимания? Мои друзья упрекали меня в том. О, скажите им, этим друзьям, которые в то же время и ваши друзья, что это не было забвением с моей стороны, не было и усталостью или небрежностью; я думал о вас, я убежден был, что норка церцерис еще хранит для нас интереснейшие секреты, что охота на сфекса еще доставит нам новые сюрпризы, но не хватало времени. Прежде чем философствовать, надо было жить. Скажите им все это, и они извинят меня.

Другие упрекали меня за мой язык, не имеющий торжественности, лучше сказать, академической сухости. Они боятся, что страница, которую прочтешь без утомления, не способна выразить истину. Если верить им, то глубоким можно быть только при условий — быть малопонятным. Придите же все вы, сколько вас ни есть: и вы, носящие жало, — пчелы и осы, и вы, твердокрылые жуки и пестрокрылые бабочки, и свидетельствуйте в мою пользу. Расскажите, как дружно мы с вами живем, с каким терпением я наблюдаю вас, с какой тщательностью записываю все ваши деяния. Ваше свидетельство единодушно; да, мои страницы, не испещренные ни формулами, ни педантическими измышлениями, не что иное, как точный пересказ наблюдаемых фактов, и всякий, кто захочет вас допрашивать, получит такие же точно ответы.

А потом, мои дорогие насекомые, если вы не можете убедить этих милых людей, так как не имеете ничего скучного, то я скажу им в свою очередь: вы для изучения убиваете животное, а я изучаю его живым; вы делаете из него предмет ужаса и жалости, а я заставляю любить его; вы работаете в мастерской смерти и мучений, а я наблюдаю под голубым небом при пении цикад; вы подвергаете реактивам клеточку и протоплазму, я изучаю инстинкт в самых возвышенных его проявлениях; вы изучаете смерть, я изучаю жизнь. Сверх того, если я пишу для ученых и для философов, которые когда-нибудь попытаются понять трудный вопрос об инстинкте, то я пишу в то же время, и даже преимущественно, для молодежи, которую я желал бы заставить полюбить естественную историю, ту историю, от которой вы так ее отвращаете. Вот почему, оставаясь всегда щепетильно точным, я воздерживаюсь от вашей научной прозы, которая— увы!—слишком часто кажется мне изложенной наречием гуронов.

Но в настоящее время меня занимает не это; я хочу поговорить о том уголке земли, который я так нежно лелеял в мечтах как место для лаборатории живой энтомологии, об уголке земли, который я приобрел-таки в уединении маленькой деревушки. Это пустырь, каменистое, заброшенное место, поросшее бурьяном, и слишком бесплодное, чтобы вознаграждать труд земледельца. Весной иногда заходят туда овцы, когда после дождя там появится немного травы. Но прежде когда-то мой пустырь, благодаря небольшому количеству красной глины в его почве среди громадного множества камней, подвергался обработке: на нем были виноградники. А еще раньше здесь был, говорят, тенистый лес, от которого уже и следов не осталось. Любовь к роскоши разорила страну: леса некогда вырубили, а пни и корни выкорчевали, чтобы на месте их насадить виноградные лозы: вино ведь больше приносит доходов, чем лес; но пришла филлоксера, лозы погибли, и зеленая когда-то равнина теперь—пустынная Аравия, на которой ютятся лишь саранча да кобылка. При выкапывании ям для посадки деревьев еще и теперь можно находить в земле остатки корней драгоценных лоз, полуразрушенных временем.

Больше всего встречалось на моем пустыре таких растений, которые покрывают обыкновенно запущенную, бывшую под культурой почву, а потом предоставленную на долгое время самой себе. Прежде всего здесь есть пырей, ненавистный злак, которого не могла уничтожить ожесточенная трехлетняя война. Далее следуют по числу различные виды центаврий, наиболее угрюмые и усеянные колючими иглами, как алебардами. Там и сям среди непроницаемых зарослей их возвышается в виде канделябра, пламя которого заменяют громадные оранжевые цветы, свирепый испанский сколим; иглы его по крепости можно сравнить с гвоздями. Над ним возвышается иллирийский будяк, одинокий и прямой стебель которого подымается от одного до двух метров и заканчивается большими розовыми помпонами. Его вооружение нисколько не уступает вооружению сколима. Из породы чертополохов размножился прежде всего свирепый татарник, так хорошо вооруженный, что собиратель растений не знает, как за него взяться; потом волчец копьевидный, с огромными листьями, нервы которых оканчиваются острыми, как стрела, иглами; наконец, черный чертополох, который скучивается в розетки, усеянные иглами. Среди этих растений ползут по земле, в виде длинных плетей с крючками, отростки ежевики с синеватыми плодами. Чтобы пробраться в эту колючую заросль в то время, когда перепончатокрылые собирают там жатву, надо иметь высокие сапоги или примириться с тем, что исколешь себе до крови все икры.

Пока почва сохраняет еще некоторую долю весенней влажности, эта жесткая растительность все-таки имеет своего рода прелесть, когда над общим фоном, образуемым головками желтых центаврий, возвышаются пирамиды сколима и стройные стебли татарника; но с наступлением летней засухи все это превращается в пустынное пространство, на котором легко произвести пожар одной спичкой. Таков или, скорее, таким был, когда я принял его в свое владение, великолепный Эдем, в котором я рассчитываю отныне жить один на один с насекомыми.

Рис. 1. Заросли будяков (Cirsium nemorale)

Я сказал Эдем, потому что это бесплодное место, которому никто не захотел бы вверить горсти репных семян, оказалось раем земным для моих перепончатокрылых. Его роскошные чертополохи и будяки привлекают их во множестве. Никогда во время моих энтомологических охот я не встречал таких больших собраний их в одном месте; здесь назначают свидание представители всякого рода работников. Там есть охотники на всякую дичь, есть строители из глины, есть ткачи бумажных тканей, резальщики листьев и лепестков, есть строители из картона, есть каменщики, плотники, землекопы, да всех и не перечтешь.

Рис. 2. Колючий чертополох (Acanthus spinosissimus)

Это, например, кто такой? Это пчела-шерстобит, антидия (рис. 3). Она скоблит пушистый стебель будяка и приготовляет из собранного при этом пушка комочек ваты, который с гордостью уносит в концах челюстей. Из него она наделает себе под землей ватных мешочков для сохранения яиц и запасов меда. А эти, с такой жадностью собирающие свою жатву,—кто они такие? Это мегашилы, у которых на нижней стороне брюшка находится черная, белая или огненно-красная щетка для сбора цвет-невой пыли. Они покидают бурьяны для того, чтобы слетать на соседние кусты, из листьев которых нарежут овальных кружочков и сделают из них вместилища, удобные для хранения меда. Вот макроцеры и эвцеры (рис. 4), тоже пчелы, самцы которых горделиво украшены длинными усами. Вот дазиподы—пчелы с мохнатыми задними ножками (рис. 5), на которых они берут свою взятку; вот галикты, андрены (рис. 6), осмии, антофоры... Если бы я захотел продолжать это перечисление всех обитателей моих бурьянов, то пришлось бы назвать почти всех насекомых, собирающих мед.

Рис. 3. Пчела-антидия (Anthidium diadcma Latr.)

Рис. 4. Длинноусая эвцера (Eucera longicornis L.)

Рис. 5.Дазипода перистоногая (Dasypoda plumipes Latr.)

Один ученый-энтомолог из Бордо, профессор Перез, которому я отсылаю для определения мои находки, спрашивал меня, нет ли у меня каких-нибудь особенных способов коллекционирования, что я присылаю ему столько редкостей и даже столько нового. Но я очень неопытный и еще менее того рьяный коллекционер, потому что насекомое гораздо более интересует меня в то время, когда оно занято своей работой, нежели тогда, когда оно наколото на булавку на дне ящика. Все мои охотничьи секреты сводятся к обладанию зарослями густых чертополохов. Работавшие на моем пустыре каменщики оставили на нем местами кучи камней и песку, предназначавшихся для постройки ограды, и тогда к семье собирателей меда присоединилось племя охотников. Оставленные материалы заняты были насекомыми с первого же года. Пчелы-каменщицы избрали промежутки между камнями для своих дортуаров, в которых они проводили ночи тесными группами.

Рис. 6. Андрена траурная (Andrena funebris Pan'z.)

Песок дал приют другому населению. Бембекс роет в нем свою норку, разбрасывая позади себя песок полукругами (стр. 126, рис. 47); лангедокский сфекс тащит за усики в песок свою эфиппигеру (стр. 68, рис. 32); стидз складывает сюда же в свой погреб консервы из цикаделлид (стр. 297, рис. 118 и 119). К моему крайнему сожалению, каменщики раскопали их норки, убрали песок и выжили племя охотников; но если мне вздумается когда-либо снова призвать его, то мне стоит только возобновить кучи песку и оно скоро появится.

Но что не исчезло с переменой обстоятельств, так это песочные осы-аммофилы, которых я вижу летающими, одних—весной, других— осенью, по аллеям сада и среди газонов в поисках какой-нибудь гусеницы; здесь же помпилы, дорожные осы, взмахивая крыльями, ловко рыщут, разыскивая по всем закоулкам какого-нибудь паука. Самый большой помпил подстерегает тарантула, норка которого не редкость на пустыре. Какая дичь и какая опасная охота для помпила!

Вот в теплое летнее послеобедие выходят из своих дортуаров муравьи-амазонки и целыми отрядами направляются вдаль, на охоту за рабами. Когда-нибудь в свободную минутку мы последуем за ними в их набеге.

Сколько предметов для изучения и это еще не все! Здесь же малиновка выбрала себе местом жительства сирень. Дубонос поселился в густой тени кипарисов, воробей натащил тряпья и соломы под каждую крышу, на вершине платанов защебетал чижик; сыч привык по вечерам оглашать окрестность своим однообразным и глухим криком, а птица Афины—ночная сова, явилась сюда со своими стонами и мяуканьями. Перед домом устроен бассейн, который снабжается водой из водопровода, питающего все деревенские фонтаны. Сюда в пору любви со всех окрестностей собираются лягушки. Большие жабы, иногда величиной с тарелку, с узенькой желтой полоской на спине, собираются сюда принимать ванны; в сумерки можно заметить, как по берегу начинает скакать жаба-акушер, самец, несущий на задних ногах целую кисть яичек величиной с зерно перца; этот добродетельный отец семейства приходит издалека, чтобы спустить в воду свою драгоценную ношу и опять вернуться под какой-нибудь камень, где будет издавать звуки, похожие на звон колокольчика. Наконец, древесные лягушки если не квакают среди листьев, то предаются грациозным ныряньям. В мае, как только наступает ночь, в бассейне гремит оглушительный оркестр: невозможно поболтать за столом, невозможно спать. Надо было водворить в нем порядок мерами, может быть, несколько жестокими. Что делать? Кто хочет спать и не может—становится жестоким.

Более смелые из насекомых завладели и домом. У самого порога моей двери, в земле, покрытой гипсовым мусором, гнездится оса — бело-каемчатый сфекс, так что когда я вхожу к себе, то должен быть осторожным, чтобы не испортить его сооружений и не раздавить самого землекопа, погруженного в работу. Четверть века назад, когда я впервые с ним познакомился, я ходил за несколько верст для того, чтобы посмотреть на него; каждый раз это была длинная экскурсия под тягостным зноем августовского солнца. Теперь же я нахожу его у моего порога, теперь мы ближайшие соседи. Амбразуры закрытых ставнями окон доставляют пелопею помещение с умеренной температурой, и здесь, под сводом из тесаных камней, прикреплено его гнездо, сбитое из земли. В резьбе ставень пчелы-каменщицы строят свои группы ячеек; здесь же и эвмен поставил свою маленькую земляную башенку, которая заканчивается горлышком. Обыкновенная оса и по-лист мои товарищи за столом; они приходят на стол осведомиться, достаточно ли зрел поданный виноград.

Хотя перечисление мое далеко не полно, но вот общество столь же многочисленное, сколько разнообразное и беседа с которым, если только я сумею ее вызвать, скрасит, конечно, мое уединение. Здесь есть все: и мои прежние, давние друзья и новые знакомцы; все они охотятся или собирают жатву и строятся в ближайшем соседстве со мной. Вот почему, ввиду этих богатств, я бежал из города в деревню и явился в Сериньян полоть репу, поливать латук и слушать цикад (рис. 7).

Рис. 7. Цикады и их бескрылые личинки па стволе и в земле (Cicada fraxini Fbr.)

На берегах океанов устраивают с большими затратами станции и лаборатории, в которых анатомируют маленьких морских животных; запасаются могущественными микроскопами, деликатными инструментами для разрезов, снарядами для ловли, лодками, аквариумами и все для того, чтобы узнать, как совершается сегментация у зародышей кольчатого червя; но при этом игнорируют маленькое животное, водящееся на земле, которое живет в постоянном общении с нами, которое доставляет очень ценные документы общей психологии, которое, наконец, слишком часто вредит нашему благосостоянию, уничтожая наши жатвы. Когда же наконец появится энтомологическая станция, с лабораторией, в которой изучалось бы не мертвое насекомое, вымоченное в спирту или высохшее на булавке, а живое; лаборатория, изучающая нравы, образ жизни, борьбу, размножение в том маленьком мире, с которым сельское хозяйство и философия имеют серьезные счеты? Знать основательно историю врага наших виноградников было бы, может быть, не менее важно, чем знать, как оканчиваются нервные нити усоногого; установить с помощью опытного исследования границу между разумом и инстинктом; доказать, с помощью сравнительного изучения фактов, есть ли разум человеческий способность неподвижная (irreductible) или нет—все это могло бы иметь перевес над важностью вопроса о числе колец в антеннах ракообразного. Для решения таких громадных вопросов нужна целая армия работников, а между тем ничего нет*. С помощью черпаков, или драг, исследованы глубины моря; но земля, которую мы попираем ногами, остается неизвестной. В ожидании, пока переменится мода, я открываю на моем пустыре лабораторию живой энтомологии, и эта лаборатория не будет стоить ни одной копейки кошельку платящих налоги.

* В настоящее время упрек Фабра (сделанный им в 1882 году) является анахронизмом относительно большинства западноевропейских государств, так как энтомологические станции уже существуют во Франции, в Италии и в некоторых других государствах Европы, а также и в Соединенных Штатах Северной Америки; но относительно России этот упрек и до сих пор вполне сохраняет свою силу.—Примеч. ред.